Юность в Железнодольске - Николай Воронов

3

Камаев не надеялся, что Вячеслав быстро вернется, но решил не откладывать с ним разговор и лег на диване в детской комнате. Подтолкнул под затылок ладонь.

Дверь на балкон была открыта, ветер пошатывал сетчатую занавеску, ее тенью накрывало  м л а д ш е н ь к о г о — так Устя и Камаев называли между собой последыша Васю.

Вася лежал голенький, одеяло в ногах. И что за человек?! Младенцем, как ни увязывали, распеленывался. Распеленается, с тем и уснет. Чуть подрос — одеялом стали укрывать, с того времени и спит голенький. Сегодня лег совсем недавно, а уж сбрыкал одеяло.

Камаев укрыл Васю и подумал, что и этот сын, повзрослев, тоже превратится в парня, для которого какая-нибудь девка-гулена будет роднее родителей.

Вася вдруг заерзал и крикнул:

— Ширну-мырну, где вымырну?

Вчера вечером, когда купались на Соленом озере, Вася подплыл к нему веселыми саженками.

— Лешки Темкина отец — вредина. Он на своего отца говорит: «Навязался ты на мою шею, старый кочан». И еще он говорит дедушке Герасиму: «Больно много сладкого лопаешь».

Камаев улыбнулся. Славный Вася мальчуган. Задержать бы его подольше в детстве... Неужели, когда он вырастет, люди не станут сознательней?

Вскоре в спальню вошел Вячеслав. Он огляделся и заметил, что отец не спит. Не осмеливался заговорить, мучительно покачивал туловищем. За этой маетой Камаев угадывал растерянность, мольбу, отчаянную решимость и сейчас объяснял поведение Вячеслава не черствостью, а тем сложным чувством, которое сын уже нес в себе до его прихода: Устя, нет сомнения, рассказала, как он относится к Тамаре. Да, да, он настроен непримиримо, не сможет не быть с нею непримиримым.

— Что случилось, папа?

— С тех пор целая эпоха прошла

— Эпоха кого, чего?

— Раньше она была девчонкой.

— Женщина — страшно, что ль?

— Для тебя страною. И для меня, поскольку я тебе не чужой.

— Тамара не изменилась.

— Не глупи.

— Изменилась, верно. Она все просматривает через то, что у нее дочь. Благородное изменение, пап! Золото платиной не испортишь.

— Веками у нас в России честь девушки была великим достоинством. Ежели девушка до свадьбы уронит честь — ославят, покарают. Жестоко? Зачастую нет. И в парнях высоко ценилась нравственность, их жучили за плохое поведение. Короче, стыд был у девушек и парней. Он прививался с детства. Народ охранял свое здоровье, даже, уверен, — будущее. Распутство губит народ. Римлян возьми... У них были и другие пагубы... Но разврат был не последней причиной, почему великий Рим улькнул, как под лед.

— Не надо вдаваться в историю, пап, мы плохо ее знаем. Смешновато, что ты примеряешь наш с Тамарой случай к истории.

— История составляется из отдельных случаев.

— Женюсь я на Тамаре или не женюсь, история и ухом не поведет. От этого ничего не изменится в обществе.

— Любое человеческое действие что-то изменяет, К собственным поступкам и к поступкам вокруг нас нельзя относиться без серьезности.

— И без юмора.

Камаев рассердился: сын наверняка согласен с ним, а хорохорится, насмешничает, иначе и не воспринимает его тревогу, как обычный воспитательный момент.

В душе у Вячеслава уже перегорело то, о чем толковал отец. Встреть его отец несколько часов назад, заговори об этом, он бы нашел в нем рьяного сторонника и обвинителя, но теперь Вячеслав смотрел на прошлую и недавнюю ненависть к Тамаре, как на небо, которое ветер очистил от мрачных туч, и хотелось, чтобы оно долго оставалось свободным и ясным. Правда, споря с отцом, Вячеслав испытывал смущение: так легко отступиться от строгих представлений, утвердившихся в нем после Тамариной измены, да еще и ломиться против них. Но чем резче он сознавал противоречие своего поведения, тем большее неприятие испытывал к мыслям отца. И все-таки главным в настроении Вячеслава было не это, а то, что он сумел скрутить в себе  к о н я т к и н с к о е, что простил Тамаре и что скоро она вся будет его, а потому, какими бы мудрыми и высокоморальпыми ни были настояния отца, он, Вячеслав, ни от чего сиюминутного не отойдет: ведь в этом и его и Тамарино счастье.

— Сын, у меня не было охоты доказывать... Коль уж тебе втемяшилось... Что у нее во Фрунзе получилось? Писала тебе: ждет, любит. Одновременно писала матери: парень сватает. Что делать? Мать посоветовать не успела, Томка уж окрутилась. Даже десятилетку не окончила. Первого встречного-поперечного выше тебя поставила, выше ученья. Здесь, едва отдышалась, морячок появился.

— Морячок в загранку ходил, в Коломбо, например. Тамара любознательная! Кстати, она сразу морячку сказала: «Не надейся, у меня жених». Есть в мире просто человеческие отношения. Ни корысти, ни... Духовные!

— Ты, ты... Она красовалась на подоконнике в его кителе.

— Чего тут такого?

— Не дождалась. Чего тут такого? Морячка в квартиру заводила. Чего тут такого? Целовались. Чего тут такого?

— Врешь?!

— Кому ты — «врешь»? Сам видел.

— Прости, пап.

— Ты в животном запале, все нипочем, лишь бы...

— Зато ты в чужеродном состоянии. Впрочем, подозрительность затмила ум. Не можете вы, чтоб права не качать, не прорабатывать, к земле коленом не придавливать!

Они пререкались шепотом. Но едва Камаев назвал состояние сына животным запалом, Вячеслав повысил голос до металлического звучания. Выкрикнув обличительные слова, он бросился на балкон.

За годы труда на домнах Камаев, от природы вспыльчивый и норовистый, научился умерять свою горячность. Причем удачней всего он останавливал себя в те минуты, когда чувствовал, что вот-вот в споре или препирательстве с кем-то из цеховых он сорвется, и тогда уж не будет на него удержу. Вроде бы делал чуточное усилие, чтобы вернуть самообладание, а получалось прочно: миг — и спокоен, и это внезапное спокойствие для его противника, будто набег ветра в стужу и среди степных снегов: задержит, бросит в оторопь, прояснит сознание.

Невыдержанность Вячеслава взвилась в душе Камаева почти до вспышки, и он ощутил себя незрячим, и шел до балконной двери, вытянув руки, и заранее испытывал удовольствие от того, как гаркнет на сына и как сын вздрогнет и оробеет и после этого будет побаиваться с ним схватываться. Но Камаев не гаркнул, сказал, улавливая холодок в собственном дыхании, что подозрительность, ханжество, насилие совсем не подходят тем, к кому он их прикрепил. Пора бы ему дозреть до понимания людей, кем держалась и возвышалась и кем держится и возвышает себя Россия.

Вячеслав с опаской всматривался через дверные стекла в лицо отца, словно забыл его и силился вспомнить.

Когда Камаев вернулся в глубину комнаты, из-за домов выхлестнулось шлаковое зарево. Шифер крыш подернуло кремоватым отсветом. На красной черноте небосклона Камаев увидел голову сына, мучительно запрокинутую к спине.

4

Солнце стояло в окне кухни. Уха, которую ел Вячеслав, золотела чешуйками жира. Блестела седина отца, блестели щербатые зубы матери, блестела крахмальной белизны рубашка Васи. Вода, налитая в ведро, отбрасывала блик на картину. От блика стекленели на картине голубой бок вола, пахарь, собирающийся закурить трубку, лошадиный череп на краю поляны.

Ни к чему солнце, если нужно забывать Тамару. Хочется, чтобы был дождь. Натянул бы плащ, поднял воротник — и на улицу. Мокрядь. Листья, приникшие к тротуарам. Сырые трамваи, проносящие свое шурхающее жужжание.

Что сегодня на уме у отца? Наверно, сожалеет о ночном разговоре? Пожалуй, нет. Скорей хвалит себя за то, что открыл глаза на Томку. Как она была ласкова вчера! Даже целовала руки! И он не сомневался, что она любит его по-прежнему. Конечно, любит. Но ее, должно быть, мучило угрызение совести, и потому она целовала руки. А может, она в самом деле ветреная? И так ласкает всякого мужчину, который правится? Его тоже тянуло к другим девушкам. Но почему он мог сдерживаться, а она не сдержалась? Конечно, это было изнурительно, но все-таки он преодолевал отуманивающий зов и чувствовал себя чистым каждым вздохом, каждой жилкой, каждым помыслом и терпеливей и горячей любил Тамару.

Позапрошлым летом сержант Борбошко затащил его на именины к своей невесте. Когда надоело петь и танцевать, кто-то предложил играть в «бутылку». Вячеслав не захотел играть. Все встали в круг, а он сел на спинку кресла и не придал значения тому, что Борбошко разомкнул круг напротив кресла. Первой вертела бутылку озорная мордовочка Лиза Таркина. После того как бутылка замерла, Вячеслав увидел, что горлышко целит на него.

— Га, здорово! — крикнул Борбошко.

Вячеслав вскочил, чтобы удрать, но Лиза подлетела к нему и поцеловала в губы. После ему было тяжело, будто он предал Тамару. А она? Никогда он ей не простит. И свое вчерашнее прощение считает пошлым, ничтожным. Рассолодел. Ластилась, ручки целовала. Морячок-то?... Ходил в загранку. Занятные рассказцы. Заморских женщин, чать, обнимал? Умелый усладитель! Как мощно шарахнул по моим мозгам отец. Наблюдательный — глаза навыхлест.