Юность в Железнодольске - Николай Воронов

Вячеслав вскочил, чтобы удрать, но Лиза подлетела к нему и поцеловала в губы. После ему было тяжело, будто он предал Тамару. А она? Никогда он ей не простит. И свое вчерашнее прощение считает пошлым, ничтожным. Рассолодел. Ластилась, ручки целовала. Морячок-то?... Ходил в загранку. Занятные рассказцы. Заморских женщин, чать, обнимал? Умелый усладитель! Как мощно шарахнул по моим мозгам отец. Наблюдательный — глаза навыхлест.

Встал. Мать сбивает яичные белки и сахар. Подняла пружинную сбивалку, шаловливо слизнула глазурно-белый сладкий клок.

Отец налаживал механическую бритву. Щетина у него плотная, но мягкая, а у него, Вячеслава, жесткая. Попробовал побриться механической бритвой, да испортил. Пришлось доставать из чемодана безопаску.

Бритву, когда Вячеслав шмурыгал ею по щеке, заело. Камаев нажал отверткой на шестеренку, и нож опять начал вращаться, но не сек волос, а застревал, и при этом срывался завод бритвы. Гадая о том, что же стряслось с механизмом, Камаев повторил в воображении сцену за столом, когда он не чокнулся с Тамарой, и она обиделась, и чуть не заплакала, и скоро ушла. Он был доволен, что не стал с нею чокаться, но вместе с тем ему думалось, что можно было обойтись без этой демонстрации: какое-то все же неблагородство. Одно дело решить для себя, что Тамара недостойна Вячеслава, и добиваться, чтобы он не связал с нею судьбу, и совсем другое дело — выказывать неприязнь.

Вячеслав машинально ел пирог, разглядывая картину на стене наискосок от него. По существу, на ней вся жизнь человека: мир его деятельности — земля, орудия его труда и существования, думы его и то, что его ожидает. Тем еще дорога картина, что на всем в ней голубой свет, потому, наверно, от хлебопашца, от неба, от поля с полосой перевернутых пластов, от быков, сохи и черепа, лежащего на траве, какое-то веяние доброты, здравого смысла, естественной заботы, которую вызывает порядок природного круговорота.

Вячеслав отодвинул от себя тарелку, вынул из мундира бумажник. Рвал из бумажника и бросал на стол документы, вырезки из газет, фотокарточки. Крохотную фотокарточку выделил: мордашка Тамары, еще школьной поры, — и положил в карман, все остальное сгреб, унес из кухни.

Среди снимков, которые Камаев успел разглядеть, был один, почему-то круто омрачивший его настроение: на облаке огня стояла ракета, похожая на серебристый карандаш; по краям от облака глубоко просматривались равнина и небо; и через равнину и небо тянулся легкий, но зловещий сумрак. Камаев подосадовал на себя. Почему-то омрачился от обычного снимка, сделанного в момент взлета ракеты. И вдруг его сознание соединило этот снимок с картиной, и таким древним, невозвратимым представился мир пахаря, что он чуть не зарыдал.

5

Вячеслав и Тамара договорились встретиться в десять утра. Он свистнет с парадного крыльца, она услышит и сбежит вниз. До назначенного времени осталось полчаса. Удобный момент уйти незамеченным.

Он велел Васе не стучать ботинками, спускался, прихватывая пальцами перила. Перед дверью квартиры, где жила Тамара, задержал дыхание.

Тамара сидела на подоконнике в своей комнате. Она радостно захлопала в ладошки, едва он появился во дворе. Вячеслав представил себе Тамару в черном кителе морского офицера, на рукавах золотятся шевроны. Он прибавил шаг. Вася трусил сбоку.

— Ты что от Томки удираешь? Поссорились?

— Идет за нами?

— Идет.

За аркой открылась широкая крутая улица. Когда Вячеслав приезжал в отпуск, на противоположной стороне еще не было зеленовато-серых зданий, мерцающих слюдяным крапом, и поэтому он не увидел ни полынного косогора, ни пруда, рыжего в бурю, ни левого берега, кажущегося осевшим под тяжестью металлургического комбината.

— Идет за нами, — тревожно сказал Вася.

— Шибко?

— Хочет догнать.

Хотя Вячеслав растерянно придумывал, что предпринять, если Тамара его догонит, он по-прежнему удивлялся тому, что город далеко раздвинул свое правое крыло. Воронел асфальт, сквозь листву лип вкрадчиво процеживался сквозняк, серебрились балясины балконов, а перед ними то тут, то там покачивались в ящиках ромашки, гладиолусы, георгины. Между вогнутыми домами сверкнула площадь кривыми рельсовых путей.

Вася было потащил Вячеслава через площадь, но повернул обратно: наперерез устремилась девочка с красной повязкой вокруг локтя.

— Чего обратно тянешь?

— Я тоже дежурю. Приучаем правильно пересекать улицу. Айда быстрей. Томка близко.

Они миновали вогнутый гастрономический магазин, помчались поперек шоссе. Вася игриво подпрыгивал. С мостовой нырнули в калитку железного забора. Забором была огорожена стройка.

— Сла, она хохочет. Хватит шутить. Жалко, у морячка отпуск кончился. Вы бы с ним днем гоняли на скутерах, вечером бы в парк.

Вася на минутку остановился, подергался, танцуя.

— Я плохо умею модные танцы, — сказал Вячеслав.

— Ты отстал. Теперь модно танцевать, как вздумаешь.

— Эк запузырил! — изумился Вячеслав.

— Позорники мы. Плачет. Хохочет и сразки плачет. Да ну ее!

Вася будто бы подосадовал на Тамару, в действительности он расстроился. И чего Славка взбрыкнул? Вчера, когда Вячеслав вернулся домой с Тамарой, Вася обрадовался: он любил Тамару и даже сказал на днях матери: «Если Славка не женится на ней, я женюсь».

Вася уперся руками в поясницу Вячеслава и стал толкать его к дому, собираемому из светлотелых панелей. Внутри строения их осыпало чем-то горячим. Они прижались к стене. Сверху, из-под электрода, который курился лунным дымком, падали оранжевые капли. Сварщик стоял на коленях. Из-за фибрового щитка, под стеклом которого возникало зеленое напряженное око, он производил впечатление неземного существа, подпирающего спиной синюю высоту. И Вячеславу захотелось перенестись на место сварщика, казаться людям неземным существом, дышать небом, соединять панели и не ведать, что есть на свете Тамара Заверзина.

Близ сварщика возник рабочий — фуражка козырьком назад, майка приподнята кудрявой шерстянкой, подступившей к самому горлу.

— Эй, друзья, валяй отсюда. Зашибчи может.

Опять падает жалящий оранжевый дождь. Они бредут обратно: туда, откуда вошли в здание. Тамара сидит на бумажных мешках с цементом. Как сиротлива сейчас Тамара. Чудится, что пригорюнилась не только она сама, но и ситцевая сумочка, висящая на согнутом пальце. Сесть бы рядом, прижаться, гладить волосы. Нельзя! Невозможно! Никогда, никогда не простит. Невозвратным человеком пройдет мимо, и ничто в нем не дрогнет, если она даже зарыдает. Вот теперь, в эту секунду, его сердце словно очугунело и бесчувственно гонит кровь, как движок речную воду.

Приближаясь к Тамаре, он все ясней ощущал вкрадчивые наплывы чего-то томительного.

Куда девалась его холодность и почему он трепещет от нежности? Наверно, любовь, однажды возникнув, приобретает над человеком вероломную власть?

Вася насупился, пинает дорожную пыль.

— Не пыли.

Вася поддел ботинком толченную колесами землю.

— Тебе чего сказали?

— Сла, позову Тамару?

— Зачем?

— Прошлой зимой мы с папой на речку ездили. Папа ельцов ловил. Мне их жалко. Меня бы кто поймал, было бы хорошо? А сейчас бы я лег на поляне, жаворонков слушал. Знаешь, как солнце зайдет за тучку, они падают в траву. Мама дома или мы где-нибудь вместе с мамой — прямо солнце и вроде жаворонки поют. Когда я к Тамаре зайду или на улице увижу, тоже тепло, весело и в ушах: тюр-лю-лю, тюр-лю-лю.

— При штурмане у тебя тоже тюр-лю-лю?

— Она ему все тебя хвалила.

— Тогда меняй брата на Томку и штурмана.

— Учился бы ты у Марии Николаевны, поставила бы она тебе жирную единицу.

Вася, угрюмо сопя, поднял подкову, перекинул через плечо. Вячеслава умилили рассудительность и хитрость брата. Разумеется, он перебросил подкову не потому, что верит, что это принесет ему счастье, а для того, чтобы посмотреть, где Тамара. Вася догнал брата, довольный: Тамара следует за ними.

Вячеслав с укором глянул на Васю и поймал себя на том, что даже рад, что она не повернула домой.

6

Лодочная станция, к которой они шли, поразила Вячеслава безлюдием. По всей России, покуда он ехал с места службы, дни стояли погожие. На родине тоже держится вёдро. Он забыл, что уже октябрь, но пустынность лодочной станции напомнила об этом.

Открытые стеллажи уложены плоскодонными катамаранами. Рядом скутера — оранжевые, алые, розовые, белые с черным, купоросно-синие. До армии он нередко здесь бывал — ходил на яхтах, но либо так ярко не красили катамараны и скутера, либо он был глух к разноцветью. Вероятней всего, был глух. Впрочем, когда у него  п е р е к р у ч е н н о е  состояние, он очень обостренно воспринимает все прекрасное, как будто вот-вот должен умереть. Что за чудо каноэ! Какая в них изящная длиннота, И звонкое на вид дерево, и тонко, до сухого свечения, крыто лаком! Не из такого ли дерева делают скрипки и не таким ли покрывают лаком? Может быть, за каноэ, когда оно летит по воде, вьется паутинка мелодии, и гребец слышит ее, особенно в безветрие и на самой ранней утренней зорьке?