Воспитанница любви - Ольга Тартынская

Страшнее всего было теперь вернуться в дом и вновь предстать пред эти чудные очи. Вера постаралась прокрасться в свою комнату невидимкой. Посчастливилось никого не встретить на пути. Дуня сушила и расчесывала княжне ее роскошные волосы, а Вера лихорадочно искала способ сохранить достоинство при встрече с Вольским. «Надо одеться изысканно и со вкусом, – подумала она, вспоминая, какие наряды захватила с собой. – Я богатая наследница, княжна, представленная самому государю, танцевавшая в Петергофе с наследником. Захоти я, была бы сейчас фрейлиной Александры Федоровны!» Однако эти заклинания не помогали. Вера все еще чувствовала себя бедной воспитанницей, робеющей перед блестящим светским господином, записным насмешником и жуиром. «Ну и ладно. Все к лучшему. Будь что будет».

Она внезапно успокоилась, внутренняя лихорадка оставила ее наконец. Выслав горничную, Вера присела к окну. Солнце ползло за горизонт, обещая назавтра жаркую сухую погоду. Вольский не шел и не звал ее к себе. Заглянула Дуняша:

– Сказывают, барин приехали. Попарились в баньке, теперь ужинать будут. Вам одеться бы надобно.

Вера молча подчинилась. Едва они завершили туалет, как прислали сказать, что пора идти к ужину. Княжна глубоко вздохнула, перекрестилась и ступила за порог.

Глава 8

В имении

Барский дом в Варварине напоминал дом Вольской в Петербурге, поставленный на английский манер. Конечно, в деревне все было куда проще, но в коридорах по стенам также висели старинные портреты, в гостиной был устроен зеленый боскет – беседка из живых растений, за столом также прислуживали ливрейные лакеи в белых перчатках. Алена подпирала косяк двери и ела Веру недобрым взглядом. Между хозяином и гостьей расстояние в длину порядочного стола вовсе не располагало к доверительной беседе. Кажется, Вольский сделал все, чтобы задать принужденный светский тон, не позволяющий нарушить дистанцию между ними.

Когда Вера вошла в столовую, Андрей любезно подал ей руку и провел на место. Он был безукоризненно вежлив, обращался к ней на вы, светски поддерживал незначительный разговор. И одет он был соответствующе: в обеденный фрак, из-под которого торчали жесткие, крахмальные воротнички белее снега. «Может, на реке был вовсе не он?» – задалась вопросом вконец сробевшая княжна. У сидящего перед ней Вольского не было ничего общего с тем веселым, плещущимся и фыркающим мужчиной, живым, загорелым, распаренным.

– Так вас послала моя матушка? – повторил свой вопрос Андрей.

На лице его появилось такое знакомое Вере капризно-брезгливое выражение, и выпятилась нижняя губа.

– Почему именно вас? Что свело вас вместе? Помнится, вы играли на театре каких-то… куколок?

Вера почувствовала, как все холодеет внутри, не тотчас собралась с силами, чтобы ответить:

– Я давно не играю. Это было вынужденно. Варвара Петровна попросила меня убедить вас вернуться в Москву и помириться с ней. Ваша матушка предполагала, что я… что мое присутствие… что вы послушаете меня…

Вольский презрительно фыркнул:

– Давно ли она благоволит к вам? Или это последнее средство? Что ж, мы еще вернемся к этому. Как вы устроились? Всем ли довольны? Долго ли думаете гостить у нас и куда направляетесь после?

Он спрашивал с напускным хладнокровием, но Вера чувствовала каким-то инстинктом, что все это маска, что притворство дается ему нелегко. Или она обманывает себя? Ни слова о встрече в реке. Отчего? Однако надобно же что-то ответить.

– Как только вы дадите определенный ответ на просьбу вашей матушки, я отправлюсь в Москву доставить его.

Вольский наконец улыбнулся:

– Мне надобно обдумать ответ, для этого потребуется некоторое время. Смею надеяться, вы не будете здесь скучать.

Алена издала фыркающий звук, но тотчас стушевалась под строгим взглядом хозяина. Вера не могла ни куска проглотить, все происходящее было мучительно, непереносимо. Она рискнула продолжить, чтобы хоть что-то говорить:

– Варвара Петровна весьма печалится и тоскует. Мне кажется, вы могли бы быть снисходительнее.

Вольский ничем не отвечал. Внимательно взглянув на визави, он проговорил через паузу:

– Вы переменились. Не сцена ли тому виной?

– Какая перемена? К худу или добру? – силясь унять дрожь в голосе, спросила Вера.

– Пожалуй, похорошели, если это возможно. Что-то еще… Затрудняюсь теперь сказать.

Однако сказанного было вполне довольно, чтобы Вера вспыхнула. Она не знала, комплимент ли это или новое оскорбление. Тем временем Андрей продолжал:

– Красота ко многому обязывает. Она принадлежит всем, всякий любующийся красивой женщиной мысленно желает ее. Посему связать свою жизнь с женщиной прекрасной не каждому по плечу. Ведь все мужчины в этом вопросе эгоисты и трусы. Легче жениться на дурнушке и полагать: «Это мое. Пусть неказистое, но мое!» – нежели соответствовать красоте. Не всякий способен на сей духовный подвиг.

Его рассуждения вконец сбили Веру с толку. Кажется, он делится наболевшим, выстраданным, но отчего ж это так обидно? И отчего он так нехорошо улыбается при этом?

– А если ко всему красавица еще и на театре играет, она и вовсе делается… достоянием публики.

Бедняжка не вынесла.

– Отчего, – едва справляясь со слезами, возопила она, – отчего вы меня терзаете? Вам это доставляет наслаждение? Что я сделала вам, что вы меня так мучаете? Извольте, я теперь же уеду!

Она выскочила из-за стола и бросилась вон из столовой, машинально отмечая, как злорадно блеснули глаза посторонившейся Алены.

Дуня никак не могла разобрать, что лепечет сквозь рыдания несчастная княжна, хватающаяся за чемоданы и картонки.

– Едем! Немедля! Вели Степану запрягать! – наконец поняла горничная.

– Куда же на ночь глядя? Давайте уж переночуем, – попыталась она уговорить Веру, но та была безумна.

Вере казалось, что она ненавидит Вольского, ненавидит его наглую горничную, этот дом! «Всё, прочь мечтания и надежды! Вон отсюда! Выйти замуж за первого, кто посватается. В Москву, домой…»

Вне себя от обиды и боли, княжна не заметила, как в ее комнату вошел Андрей, как выскользнула за дверь Дуняша по одному его знаку.

– Не уезжайте. Коли обидел вас, прошу простить, – услышала Вера за спиной.

Она стремительно обернулась и осела на кровать вовсе без сил. Вольский занял кресло напротив и некоторое время внимательно изучал ее лицо.

– Я должен объяснить вам природу моей желчности. Что вы мне сделали, спросили вы. Пустяки: всего лишь разбили в прах мой идеал, мою чистую мечту о любви, мою веру в вас… Это много или мало?

Сердце бедной княжны больно сжалось. Он прав, тысячу раз прав. Ничего уже нельзя изменить, все потеряно.