Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

Гвидон помолчал, переваривая услышанное. Потом спросил:

— А если она откажется?

— Если откажется — пеняйте на себя. Значит, вы плохо объяснили ей последствия.

Гвидон покачал головой, глядя в пол, прямо перед собой, и сказал задумчиво и негромко:

— А она не откажется… Знаете почему? Не потому, что я плохо объясню. А потому что я не буду ничего объяснять. И не нужно мне этой вашей командировки. Только на билет потратитесь. Я свою командировку уже отбыл, с сорок первого по сорок пятый. Там меня хорошо учили, что можно, а чего нельзя никогда, ни по какому. И объяснили заодно, в каком месте совесть у человека помещается. Потому что иначе как потом жить? Как на самого себя в зеркало глядеть по утрам? Глаза отводить? А на суд Божий вы за меня явитесь? Или я расскажу там, что один генерал из органов очень просил? Убеждал и настаивал? И я не сумел ему отказать, такое, мол, дело… — Он поднялся, давая понять, что разговор для него окончен. — Пойду-ка я, Владимир Леонидович. А вы поступайте, как вам ваша совесть подсказывает. И ваш закон. Если он у вас есть такой.

— Ну что ж, Иконников, — генерал тоже встал и с заметным раздражением вжал сигарету в пепельницу. — Воля ваша. Только не обижайтесь потом. Всё, как говорится, делается своими руками. Если не брать в расчёт суд Божий, конечно, о котором вы так всё хорошо знаете. И имейте в виду: Бог далеко и на небе, а мы рядом и везде. И всегда. И такой расклад не кончится никогда, потому что он вечен. Как вечна система и как вечен ваш любимый Бог. Всё, свободны. Передумаете — звоните, продолжим разговор. — Он крикнул в глубину коридора: — Ткачук, проводи!

Молодой в штатском вошёл, произвёл рукой вежливый жест, что и раньше, но уже в другом направлении, и проводил гостя до дверей. Затем вернулся обратно. Генерал хмуро окинул его взглядом, почесал пальцем у виска и отдал короткое распоряжение:

— Вот что, давай ко мне этого, друга его, Шварца. Художника. Который на сестре женат. У них, кстати, дочка, кажется, совместная, лет пятнадцати. Это хорошо. И ещё. Посмотри, всё, что у нас на него есть. Всё проверь, до трусов, от младых ногтей. Понял?

— Так точно, Владимир Леонидович, всё понял! — по-военному ответил молодой и вышел из гостиной.

А Гвидон, оказавшись на площадке, не стал вызывать лифт, а, медленно переступая, двинулся вниз пешком. Пройдя в глубокой задумчивости два этажа, остановился и вжал всё же лифтовую кнопку. Нужно было торопиться, потому что дома, в Жиже, его ждал сын, Ванька, оставленный на попечение старой заботливой Прасковьи. И ещё — для того чтобы дома, в Жиже, спокойно сесть и подумать. О том, как теперь всем им жить дальше.

За все эти годы, начиная с той самой короткой бешеной ночи в подвале в августе шестьдесят восьмого и до теперешних времен, Шварцу так и не удалось расстаться с Кирой Богомаз. Он продолжал регулярно встречаться с ней по средам, на Серпуховке, где они еженедельно ночевали вместе, после чего утром каждый возвращался в свою привычную жизнь. Шварц, переделав оставленные на утро дела, уезжал к себе в Жижу, Кира же шла на работу, переводила редакционные материалы, затем отправлялась домой, к матери, Раисе Валерьевне, с которой они продолжали жить вместе после того, как ту выпустили после трёхлетней отсидки. В отличие от Юлика, втянувшегося в многолетние отношения с ней прежде всего из-за мужского удобства и ещё из-за простой привычки к уютной Кирке, чувство её к нему было неподдельным. Как влюбилась в художника из полуподвала, взявшего её так, как не брал до него никто, так и застряла в этом своём чувстве. Первые годы надеялась всё, что связь их некрепкая, временная, и она сможет легко избавить себя от образовавшейся по случайности привязанности к Юлику. Как только захочет, так и распустит слабый узелок, дёрнув за кончик нитки. Попутно отведала парочку других романов, на стороне от Шварца, непродолжительных и вполне пристойных. Однако Шварц оставался вне конкуренции. Делал своё дело изысканно и профессионально. И ни разу ни одного слова глупости от него не удалось услышать, в отличие от остальных мужиков, с которыми пересекалась когда по работе, когда по редким женским оказиям. И рисовал офигенно, как ей показалось с самого первого раза. И как писал маслом, страшно нравилось, по холсту, — её портрет, например, сделанный за три сеанса, который висел теперь в её спальне. И от него всегда хорошо пахло, по-родному.

Юлик со своей стороны никогда ничего ей не обещал, и в этом была его единственно сильная позиция. Обычно отделывался шуткой, всё уговаривал найти себе мужика для нормальной пары, чтоб и трахал не хуже него, и зарабатывал не меньше. А любил больше. Она обижалась, но ненадолго. Потому что вскоре снова подходила среда, и ноги сами вели её на Серпуховку. В семьдесят пятом даже на пару лет сходила замуж, вняв настойчивому голосу женского разума. Правда, больший срок продержаться не смогла, короткой вышла переменка. Но эти два года они со Шварцем не встречались. В том смысле, что перестали спать. Зато активизировалась дружба по линии Триш — Кира. Теперь она довольно часто стала наведываться в Жижу, всегда одна, без мужа, чтобы пообщаться с Тришей, поболтать по-английски, выпить чаю и вместе сходить погулять в лес или яблоневый сад. Конец второго года Киркиного брака принёс двойное разочарование, причём каждому из них, и ей, и Юлику. Сама она просто не могла больше выносить обыденность жизни с таким понятным, как стакан семечек, и абсолютно прогнозируемым мужчиной, каким являлся назначенный ею муж. Всё стало раздражать: как ест, как, прикладывая излишнее усилие, стягивает через голову и так уже растянутый свитер. Как трогает своей рукой её грудь, как сипло и чрезмерно порывисто дышит во время соединения их тел. Как первым смеётся, когда рассказывает анекдоты. И наконец, как ничего не понимает про неё саму, про то, что она не любит его, никогда не любила и никогда не полюбит. Неужели не ясно?

Шварц же, наоборот, выловил внутри себя к моменту финала второго после расставания года странное ощущение — он скучает по их бывшим средам. И он дёргается. Потому что… да, именно так, потому что он просто ревнует Киру. Свою Киру. К этому её мудаку, который может запросто положить ей руку на грудь или завалить и придавить своим телом, когда ему только в голову взбредёт. На самом законном основании. Бред…

Зимой, когда Триш улетала в Лондон, увозя с собой Норку, свобода встреч становилась значительно ощутимей, почти полной, и они виделись иногда через день, иногда пару раз в неделю. Правда, в Жижу он брать её себе не позволял. Из-за Параши и Гвидона с Ванькой. Мысли не допускал, что двойная его бухгалтерия вскроется по самой тупой житейской причине — засекут. И не отмоешься. А рисковать было чем — счастливой жизнью с любимой женой и не менее любимой дочкой.

В начале семьдесят восьмого, в январе, когда сёстры вновь укатили на родину, прихватив с собой одиннадцатилетнюю Норку, а Кира наслаждалась свободой после только что состоявшегося развода, они снова встретились. На Серпуховке. И очумели от радости после двухлетней тоски друг по другу. Шварц переехал на неделю в город, и они прожили её вместе. У него. А ещё через пару-тройку недель она поняла, что залетела. Что беременна от Юлика. И ещё поняла, что будет рожать. Потому что, во-первых, давно пора — всё же тридцать три, не девочка, и, во-вторых, она этого хочет. Их среды вновь стали регулярными, но о беременности своей она сообщила Юлику лишь в начале пятого месяца, когда уже было сложно объяснить свой нарастающий живот любой иной причиной.

— Чей? — спросил Шварц и бросил на неё испытующий взгляд. — Мой или его?

Так спросил и так посмотрел, что она ответила:

— Его.

— Ладно, — подумав, решил Юлик, — родишь, надо будет что-нибудь придумать.

Что имелось при этом в виду, не сказал. Да и не знал, что сам имел в виду. Потому что когда говорил, думал о другом — о том, как это повлияет на его, точнее, на «их» среды. И вообще. Нужно всё это ему теперь или не нужно? И где пролегает лично его ответственность за Киру в её новой ситуации. И существует ли она вообще, эта самая ответственность? В конце концов, у ребёнка есть хоть и уволенный, но отец. Законный.

Триш, узнав про будущие роды, искренне обрадовалась. Сказала:

— Ничего, Киронька, мы поможем. Привозить его к нам станешь, мы его с тобой здесь яблочным соком будем поить и Марусиным молоком. Парным. И с глиной работать выучим со временем, как Норку выучили, — и весело кивнула мужу. — Да, Юлик? Будем участвовать в жизни маленького Богомазика?

Юлик неопределённо кивнул и одновременно хмыкнул:

— Мне работать надо, а вы тут со своей глиной. Пусть родит сначала… а то делим шкуру неубитого медведя. В России так не принято, ясно? — и, криво улыбнувшись, ушёл к себе, в мастерскую. Думать над тем, о чём сказала бескорыстная в своей чистоте и наивности Триш. А Кирка подумала и согласилась, с благодарностью — прикинув, что после рождения маленького ещё неизвестно как отразится этот факт на их дальнейших отношениях с Юликом. И вообще, будут ли они в принципе, отношения эти? Но защитный инстинкт подсказывал — нужно держаться ближе к отцу своего ребёнка, так или иначе. Так и сделала. И все последующие годы, вплоть до зимы восемьдесят третьего, навещала дом Шварцев в Жиже. Вместе с сыном, которого назвала Петькой. Просто так, чтобы не Юликом. Отчество, правда, вписала в свидетельство о рождении как несуществующее наследство от бывшего мужа — Михайлович. Пётр Михайлович Богомаз. А претензий не обозначила, никак и никаких: алиментов не просила, контактов не поддерживала, проинформировать о том, что на выходе из брака обзавелась ребёночком, тоже не сочла нужным. Есть же отец, настоящий, чего же ещё? Так и жила — воспитывая сына, принимая помощь от Шварцев, любуясь, как её маленький Петька тренькает по клавишам Тришкиного «Бехштейна», тайно продолжая встречаться по средам с отцом собственного ребёнка и оставляя Петьку в ночь на каждый четверг маме, Раисе Валерьевне.