Библиотека литературы США - Кэтрин Энн Портер

На закате, гоня перед собой ослов, возвратились работники с полей. В бродильне индейцы наполняли готовым пульке бочки, заливали в вонючие чаны свежий сок. И снова певучие, протяжные голоса считали бочки, и снова бочки с грохотом летели вниз по каткам — наступала ночь. Белое пульке лилось рекой — по всей Мексике индейцы будут глотать это мертвенно-бледное пойло, будут пить из реки, чьи воды несут забвение и покой, деньги серебристо-белым потоком потекут в правительственную казну, дон Хенаро и другие владельцы гасиенд будут бушевать и чертыхаться, партизаны будут совершать налеты, а властолюбивые политики в столице будут воровать что ни попадет под руку, чтобы купить себе такие же гасиенды. Все было предопределено.

Мы провели вечер в бильярдной. Приехал доктор Волк, просидел целый час у постели Успенского — у него воспалилось горло, мог начаться тонзиллит. Доктор Волк обещал его вылечить. А пока он играл на бильярде со Степановым и с доном Хенаро. Доктор он был замечательный, самозабвенный, безотказный; сам русский, он откровенно радовался тому, что может опять побыть с русскими, что ему достался не слишком тяжелый пациент и что он может еще и поиграть в бильярд, а он это очень любил. Когда подошла его очередь, он с широкой улыбкой навис над столом, чуть не лег на зеленое сукно, закрыл один глаз, повертел кий, прицелился и снова повертел кий. И, так и не ударив, распрямился, улыбаясь, зашел с другого боку, прицелился, чуть не распластавшись на зеленом сукне, стукнул по шару, промахнулся — и все это не переставая улыбаться. Потом бил Степанов.

— Уму непостижимо, — сказал доктор Волк, в восторге тряся головой. Он так сосредоточенно следил за Степановым, что у него даже слезы выступили на глазах. Андреев, сидя на низком табурете, бренчал на гитаре и тихо напевал одну русскую песню за другой. Донья Хулия свернулась рядом с ним клубочком на диване в своей черной пижаме, китайский мопс обвил ее шею, как шарф. Ожиревшая собака сопела, стенала и вращала глазами, млея от наслаждения. Огромные псы, недоуменно наморщив лбы, обнюхивали ее. Мопс подвывал, скулил и норовил их цапнуть.

— Они думают, он игрушечный, — радовалась донья Хулия.

Карлос и Бетанкур устроились за небольшим столиком, разложили перед собой ноты и эскизы костюмов. Они разговаривали так, словно далеко не в первый раз обсуждают давно наскучившую обоим тему.

Я разучивала новую карточную игру со смуглым худым юнцом, каким-то помощником Бетанкура. Лощеный, с невероятно тонкой талией, он, по его словам, занимался фресковой живописью, только «на современный лад, как Ривера[32], но не в таком допотопном стиле, как тот. Я сейчас расписываю дом в Гернаваке, приезжайте посмотреть. Вы поймете, что я имею в виду. Зря вы пошли с этой карты, — добавил он, — теперь я пойду вот так, и вы окажетесь в проигрыше. — Он собрал карты и перетасовал. — Раньше режиссер маялся с Хустино, — сказал он, — серьезные сцены играют, а Хустино все смешки, в сцене смерти он улыбался во весь рот, уйму пленки из-за него извели. Все говорят: вот вернется он, тогда ему уж не придется напоминать: “Не смейся, Хустино, смерть дело нешуточное”».

Донья Хулия стянула мопса на колени, перевернула на спину, принялась тормошить.

— Как только Хустино выпустят, он и думать позабудет и о сестре, и обо всем прочем, — лопотала она, глядя на меня ласковыми пустыми глазами. — Это скоты. Они ничего не чувствуют. И потом, — добавила она, — как знать, вдруг он и вовсе не вернется.

Этим людям — их свел лишь случай, разговаривать друг с другом им было не о чем — пришлось коротать время вместе, и они погрузились в глубокое молчание, чуть ли не в транс. Они попали в переплет, обычно они забывались за каким-то делом, а сейчас делать было нечего. Тревога достигла крайнего напряжения, когда чуть ли не на цыпочках, будто в церковь, вошел Кеннерли. Все обратились к нему так, словно в его лице им явилось спасение. Он трубно возвестил:

— Мне придется сегодня же вечером отправиться в Мехико. Куча неприятностей. Из-за картины. Надо съездить и выяснить все на месте с цензорами. Я только что туда звонил, и мне сказали, что поговаривают, будто они хотят вырезать целую часть… ту самую, где нищие на празднике.

Дон Хенаро отложил кий.

— Я уезжаю сегодня вечером, присоединяйтесь ко мне! — сказал он.

— Сегодня? — Донья Хулия обратила лицо к мужу, глаза опустила долу. — А зачем?

— За Лолитой! — в сердцах бросил он. — Надо привезти ее. Три-четыре сцены придется переснять.

— Как я рада! — воскликнула донья Хулия и зарылась лицом в пушистую шерсть мопсика. — Ой, как рада! Лолита приедет! Поезжай за ней поскорей! Сил нет ждать.

— На вашем месте, — не оборачиваясь, бросил Кеннерли Степанов, даже не пытаясь скрыть своего раздражения, — я бы не беспокоился из-за цензоров — пусть их делают что хотят.

У Кеннерли даже челюсть отвалилась, дрожащим голосом он сказал:

— Вот так так! Кому и беспокоиться, как не мне. Что же у нас получится, если никто ни о чем не будет заботиться?

Десятью минутами позже мощный автомобиль дона Хенаро, с ревом промчавшись мимо бильярдной, понесся по темной безлюдной дороге к столице.

Поутру началось бегство в город, уезжали по одному — кто на поезде, кто на автомобиле.

— Оставайтесь, — говорили мне все по очереди, — мы завтра вернемся. Успенский поправится, съемки возобновятся.

Донья Хулия нежилась в постели. Днем я зашла к ней проститься. Сонная и томная, она свернулась клубочком, мопс прикорнул у нее на плече.

— Завтра вернется Лолита, значит, скучище конец, — сказала она. — Будут заново снимать самые хорошие сцены.

Но остаться в этом мертвящем воздухе хотя бы до завтра было свыше моих сил.

— Дней через десять наших мест не узнать, — сказал индеец, отвозивший меня на станцию, — вот бы вам когда приехать. Сейчас тут невесело. А тогда поспеет молодая кукуруза — то-то наедимся вдосталь!

Передышка

(Перевод Т. Ивановой)

В те времена, по молодости лет, я не могла справиться со всеми бедами, которые на меня обрушились. Теперь уже неважно, что это были за беды и как они в конце концов разрешились. Но тогда мне казалось — остается единственный выход: бежать от них без оглядки, хотя все семейные заповеди и все мое воспитание непреложно учили, что бежит только трус. Какой вздор! Им бы лучше научить меня другой науке — отличать храбрость от удальства, а ее-то как раз мне пришлось постигать самой. И я поняла в конце концов, что, если мне не изменит природный здравый смысл, от иных опасностей я предпочту удрать со всех ног при первом же сигнале их приближения. Однако история, которую я собираюсь вам рассказать, произошла до того, как мне открылась эта великая истина и я поняла, что от своих бед все равно не убежишь и чем раньше мы узнаем о них, тем лучше; а от чужих не бежит только дурак.

Я поведала своей подруге Луизе, бывшей моей однокашнице и почти ровеснице, не о своих злосчастьях, а просто вот о какой заботе: мне хотелось уехать одной на весенние каникулы, куда-нибудь в глушь, где все просто и мило и, конечно же, недорого; только пусть Луиза никому не говорит, где я; ей-то я, разумеется, буду иногда писать, если она захочет, да и если будет о чем. Луиза сказала, что обожает получать письма, но терпеть не может отвечать на них; и знает, куда мне надо поехать, и никому ничего не расскажет. Луиза обладала тогда — да обладает и сейчас — удивительным даром: самые невероятные люди, места и события приобретали в ее устах привлекательность. Она рассказывала презабавные истории, но стоило вам случайно стать их свидетельницей, и они вдруг оборачивались самой мрачной своей стороной. Как эта вот история. Если хотите, все было точно так, как рассказывала Луиза, и, однако, совсем по-другому.

— Я знаю, куда тебе надо поехать, — сказала Луиза. — В глубине Техаса, в черноземном крае, живет патриархальная семья немецких фермеров; дом у них ведется по старинке, жить так постоянно было бы ужасно, а вот погостить у них очень приятно. Глава семейства — бородатый старец, сам Господь Бог; жена его — матриарх в мужских башмаках; бесчисленные дочери, сыновья, зятья; толстые младенцы копошатся под ногами; толстые щенки — моего любимца, черненького, звали Куно; коровы, телята, овцы, ягнята, козы, индюшки и цесарки бродят по зеленым нагорьям, в прудах — утки и гуси. Я была там летом, когда созрели персики и арбузы…

— Но сейчас конец марта, — робко заметила я.

— Весна приходит туда рано, — продолжала Луиза. — Я напишу о тебе Мюллерам, а ты собирайся.

— Так где же все-таки этот рай?

— Почти на границе с Луизианой, — сказала Луиза. — Я попрошу их поселить тебя в моей мансарде — там так прелестно! Большая комната под самой крышей с крутыми скатами — до самого пола — по обеим сторонам, когда идет дождь, крыша чуть-чуть протекает, и поэтому вся дранка на ней расписана упоительными черно-серо-зелеными разводами, а в углу комнаты — груда бульварных романов, «Герцогиня», Уйда, миссис Э.Д.Э.Н. Саутворт, стихи Эллы Уилер Уилкокс — как-то летом у них жила одна дама, большая любительница почитать, она-то и оставила им свою библиотеку. Ах, как было хорошо! Все вокруг такие здоровые и веселые, и погода стояла превосходная… А ты надолго?