Молодая Екатерина - Ольга Елисеева

Оставалось в духе времени скрепить новые отношения любовной связью. Екатерина долго отвергала кандидатуры, которые подыскивал для нее канцлер. Но при встрече с Понятовским не устояла. В «Чистосердечной исповеди» Г. А. Потемкину сказано: «По прошествии года и великой скорби (после отъезда Салтыкова. — О.Е.) приехал нынешний кор[оль] Поль[ский], которого отнюдь не приметили, но добрые люди заставили пустыми подробностями догадаться, что он на свете [есть], что глаза были отменной красоты и что он их обращал, хотя так близорук, что далее носа не видит, чаще на одну сторону… Сей был любезен и любим от 1755 до 1761»[519].

Действительно, молодой человек стоил того, чтобы к нему приглядеться. Образованный, посетивший Вену и Париж, живший некоторое время в Англии, воспитанный в той же традиции, что и сама Екатерина, Понятовский мог увлечь царевну не только красотой лица. Он был мягок, обаятелен, обладал благородными манерами. Как верно отметила И. де Мадариага, Станислав дал нашей героине впервые испытать любовь человека общих с ней интеллектуальных интересов[520].

Кто же были те «добрые люди», которые обратили внимание Екатерины на Понятовского? Оба любовника в своих мемуарах называют Льва Нарышкина, послужившего им посредником. Сам Бестужев прочил царевне некоего графа Лансдорфа, который был представлен ко двору в один день с Понятовским. «Любопытные придворные (креатуры канцлера в окружении Екатерины. — О.Е.) стали уже вечером расхваливать его принцессе, а она ответила, что из двух иностранцев поляк подходит ей больше. Эта единственная фраза (сказанная, как выяснилось впоследствии, без особого умысла) была подхвачена Львом Александровичем Нарышкиным, в то время — ее личным камергером… Нарышкин сразу же свел со мной знакомство».

Однако сам Станислав повел себя осторожно. Он боялся, что новый друг готовит ему ловушку, ужасы царствования Анны Иоанновны были еще свежи в памяти. Наименьшее, чего опасался секретарь посольства, — Сибирь. Да к тому же Екатерина поначалу вовсе не казалась ему лакомым кусочком. «Я думал, что она целиком находится во власти амбиций, что ее стихия — пруссачество (я-то был воспитан в величайшем отвращении к чему-либо подобному), что она исполнена пренебрежения ко всему, что не связано с Вольтером. Короче говоря, я полагал ее совершенно иной, чем она была на самом деле». Около трех месяцев Понятовский избегал доверяться горячим речам Нарышкина. «А он, как истый придворный, угадывал желания, которые ему не поверяли». Наконец, «я рискнул передать записку… и позабыл о том, что существует Сибирь»[521].

Екатерина также была предубеждена против Станислава, из-за его отца, который в годы Северной войны сражался на стороне Карла XII. На праздновании Петрова дня в Ораниенбауме, «видя, как танцует граф Понятовский, я стала говорить кавалеру Вилльямсу (Уильямсу. — Ред.) об его отце и о том зле, которое он причинил Петру I», — вспоминала наша героиня. Чтобы смягчить ее, дипломат сказал молодой даме «много хорошего о сыне». Ответное замечание Екатерины очень любопытно: «Я считаю Россию для иностранцев пробным камнем их достоинств и… тот, кто успевал в России, мог быть уверен в успехе во всей Европе… ибо нигде, как в России, нет таких мастеров подмечать слабости, смешные стороны или недостатки иностранца; можно быть уверенным, что ему ничего не спустят, потому что естественно всякий русский в глубине души не любит ни одного иностранца».

О ком говорила Екатерина? Менее всего о незнакомом молодом поляке. В большей степени о себе — ведь ей удалось снискать «любовь нации». Кроме того, ее слова были прозрачным предупреждением Уильямсу: не стоит слишком полагаться на внешнее радушие, податливость и обещания русских. Любой из вельмож с душевной радостью подставит иностранца под удар.

17 декабря на небольшом придворном балу Лев сказал великой княгине, что его невестка Анна Никитична Нарышкина захворала и было бы неплохо, если бы Екатерина навестила ее. Для этого надо переодеться в мужское платье и потихоньку ускользнуть из дворца. Желая доставить себе «минуту развлечения», наша героиня последовала совету. «Мы вышли через маленькую переднюю в сени и сели в его карету, никем не замеченные, смеясь как сумасшедшие над нашей проделкой». У Анны Никитичны они нашли Понятовского. «Лев представил меня как своего друга, которого просил принять ласково, и вечер прошел в самом сумасшедшем веселье»[522]. Несколько дней спустя Нарышкин предложил ответный визит, и царевна не испугалась, потому что накануне ей все благополучно сошло с рук.

Что касается Станислава, то он описал именно эту вторую встречу с Екатериной. «Ей было 25 лет. Оправляясь от первых родов, она расцвела так, как об этом только может мечтать женщина, наделенная от природы красотой. Черные волосы, восхитительная белизна кожи, большие синие глаза на выкате, много говорившие, очень длинные черные ресницы, острый носик, рот, зовущий к поцелую, руки и плечи совершенной формы; средний рост — скорее высокий, чем низкий, походка на редкость легкая и в то же время исполненная величайшего благородства, приятный тембр голоса, смех столь же веселый, сколь и нрав ее, позволявший ей с легкостью переходить от самых резвых, по-детски беззаботных игр — к шифровальному столику, причем напряжение физическое пугало ее не больше, чем самый текст, каким бы… опасным ни было его содержание… Она много знала, умела приветить, но и нащупать слабое место собеседника. Уже тогда, завоевывая всеобщую любовь, она торила себе дорогу к трону»[523].

«Нет ничего более предательского…»

Рубеж 1755–1756 гг. был отмечен для Екатерины бешеным весельем. Опасность возбуждала ее, любовь прекрасного рыцаря пленяла. «Мы находили необычайное удовольствие в этих свиданиях украдкой, — писала наша героиня. — Не проходило недели, чтобы не было одной, двух или до трех встреч, то у одних, то у других… Иногда во время представления, не говоря друг с другом, а известными условными знаками… но все мигом узнавали, где встретиться, и никогда не случалось у нас ошибки»[524].

Станислав вторил возлюбленной: «Я впоследствии неоднократно спрашивал себя, как удавалось мне, проходя в дни приемов мимо стольких часовых и разного рода распорядителей, беспрепятственно проникать в места, на которые я, находясь в толпе, и взглянуть-то толком не смел — словно вуаль меня окутывала».

Для великой княгини оказалось необыкновенно важно сорвать цветок первого, еще незапятнанного чувства и получить первые доказательства поклонения. «Все мое существование было посвящено ей, — признавался будущий король. — А я, как ни странно это звучит, я, в мои двадцать четыре года, мог предложить ей то, чего не мог бы, пожалуй, предоставить в ее распоряжение никто другой… Целая вереница престранных маленьких обстоятельств… сохранила меня в неприкосновенности для той, которая с этого времени стала распоряжаться моей судьбой»[525].