Ковчег для Кареглазки (СИ) - Наседкин Евгений

Сил больше нет. Внутренности горят огнем. Я прикладываю все усилия и волю, но нет — я не могу. И только дочь Кареглазки важна, я обязан спасти хотя бы ее.

Я встаю, как поверженный Атлант — сквозь пелену слез, одновременно с молнией, прошибающей позвоночник от затылка до копчика. Держусь за липкую стену ватными руками, опираюсь на ноги, которые сгибаются анатомически неправильно.

Здесь темно, хотя дальше горит тусклый свет. Это туннель. Сзади действительно гора трупов: обгрызенные, без конечностей, со вспоротыми грудинами и животами, иногда — тела, отделенные от голов. Опираясь на стену, покрытую смолянистой субстанцией, ковыляю до слабоосвещенного подземного перекрестка. Гидроэлектростанция? Вероятно, да.

Центр устлан какими-то здоровенными яйцами… хотя, нет, это больше похоже на коконы с пупырышками. Черные, как сажа, шары — их несколько десятков. Сбоку доносится стон. Я скашиваю взгляд и с удивлением вижу Афродиту, вернее то, что от нее сохранилось.

Останки облысевшей сектантки лежат под фонарем на небольшом возвышении. У нее всего одна рука, все остальные конечности исчезли. Туловище искусано и изорвано, приплюснутая голова едва держится на перекушенной шее. Серые глаза приоткрыты, застыв, как вулканическое стекло. Вдруг она моргнула, и из горла донесся стон. Какого черта она жива?!

— Гряду скоро, и возмездие мое со мной, чтобы воздать каждому по делам… — доносится из булькающей глотки.

— Ты видела Милану? — я не собираюсь слушать бред, мои силы на исходе.

— Кого я люблю, тех обличаю и наказываю… — шипят останки.

Иди на хрен! Я оставляю ее, чтоб найти дочь Кареглазки — вряд ли она здесь и жива, но в моей жизни больше нет никакого другого смысла.

Дверь на ржавых петлях впускает в новый коридор. Там темно, и все же я замечаю силуэт. Я застываю, и существо чувствует меня. Оно приближается, маленькое ужасное чудовище…

Когда тварь уже рядом, свет падает на нее из-за моей спины. Это ребенок — еще совсем недавно это был ребенок. На поясе, на петельке штанов трепыхается свинка Пепа. Метаморфоза недавно завершилась, и маленькое тельце обильно покрыто прозрачной пленкой. Глаза голодны, зубы непрерывно клацают. Тварь набрасывается — я отталкиваю, но она успевает грызнуть мою руку. Я пячусь и выпадаю туда, откуда пришел. Дверь за мной захлопывается.

Я больше не ищу Милану, потому что встретил ее только что. Маленький упырь, только что меня инфицировавший. Напротив снова бормочет безумная сектантка, из ее глотки выплескивается кроваво-бурая жидкость, а глаза горят белым светом.

— Господь говорит — только я знаю намерения, что буду делать с вами. Эти намерения во благо, а не на зло. И они дадут вам надежду…

Афродита замолкает, и я молчу. А затем сияющие глаза останавливаются на мне.

— Абракс победил, — вздыхает она. — Я использовала все, что могла… остался только ты. А времени почти нет. Хочешь узнать, что произошло? Станешь моим оружием?

****

Павшая крепость дымила, а пепел сыпался и сыпался с неба, словно и не думал иссякать. Воздух прорезал детский крик, настойчивый и недовольный. Он уже звучал, голосил на всю округу, он еще будет кричать, ведь этот младенец и не собирался успокаиваться.

Ребенок не понимал, почему он один, почему за ним никто не приходит, и что будет с ним дальше. Иногда он замолкал, чтоб передохнуть, поползти, поглазеть на возвышающуюся рядом треугольную плиту, торчавшую на площади, словно обелиск посреди разрушенного Рима. Или поиграть с пылью, покрывавшей все вокруг. Но это ему быстро надоедало. Он хотел есть, но еды не было. Пить — не было. Ничего не было.

Наконец эти крики достигли чьих-то ушей. Из мглы явились трое — с наглухо застегнутыми плащами, и лицами, скрытыми под капюшонами. Увидев мальчика, они явно обрадовались. Один из них окинул спутников триумфальным взглядом и снял капюшон. Это был капитан Шпигин.

— Мы нашли его, — он улыбнулся, разглядывая едва заметный шрам на животе младенца — след от когтя Охотника. — Он существует — Тринадцатый был прав.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Остальные также откинули капюшоны. Это оказались гадкий тип с рыхлым лицом, украшенным символикой Богобратства, и красивая белокурая азиатка, совсем молодая — до 25-ти. Девушка смотрела на ребенка с благоговением, в то время, как во взгляде мужчины сквозило сомнение.

— Алексей, а что, если священный Аваддон впал в ересь?!

— Апостол имел видение. Людей ждет новое начало, — не согласился Шпигин. — Севастьян, неужто ты сомневаешься?

Гадкий пастырь вряд ли был готов так легко изменить свое мнение, и это было видно.

— Тринадцатый погиб, — напомнил он о разрушенном Харизаме. — И что нам делать дальше? Слепо верить покойнику, и выполнять его сомнительный последний приказ? Синдикат уже сто лет служит Суровому Богу… мы — не мятежники.

Шпигин пожал плечами, оглянувшись на красноглазого кота-альбиноса, появившегося из ниоткуда и присевшего на торчавшей плите.

— Смерть Аваддона ничего не изменит. Мальчик — Хомо новус, новый человек. И наша миссия — защитить его.

— Не тебе вообще-то судить апостола! — вмешалась блондинка. — Аваддон давно готовился к этому. Грядет великая битва, и Узурпатор падет.

— Как скажешь, Ирина…

Севастьян кивнул и отвернулся — словно стесняясь своего недовольства происходящим. Его руки исчезли под плащом, а когда он развернулся, у него был пистолет. Но его опередили — Ирина нырнула ниже и всадила в священника нож. Прогремел выстрел, но это был промах. Шпигин оказался рядом, и его кинжал прошел лезвием по горлу предателя. Севастьян рухнул, брызжа кровью, его глаза все еще были открыты, когда младенец бросился к нему и прижал маленький рот к вскрытой шее.

Капитан с девушкой дождались, пока ребенок насытится, и унесли его. Затем и Оскар спрыгнул с обелиска, чтобы разнюхать, осталось ли чем поживиться возле трупа отвратного священника.

Бронированный джип покинул Новогорскую долину, как выпущенный из пушки снаряд. Шпигин, законспирированный оперативник Божьего промысла, встретился взглядом с глазами ребенка, и они внезапно налились кровью. Уже через секунду кровь отхлынула, и они снова стали ярко-синими. Мальчик улыбнулся. «Скоро у тебя появится дом… малыш», — подумал синдик.

****

Афродита уже не существовала, тем более не было Гермеса. Где-то в закоулках нервной системы затухали синапсы, когда контроль над умершим организмом был взят чужеродным разумом. То, что не свершилось во время обряда, произошло после смерти носителя. Ахамот наконец вырвалась из кристаллической темницы Армогена, чтоб попасть в другую тюрьму. Бри выиграл, пророчество не осуществилось.

— Что ты такое?! — Менаев растерян и зол, он бьет ее по искореженному язвами лицу и требует чуда. — Какой нахер Абракс? Что ты мелешь?! Если можешь — сделай что-нибудь!

— Я не могу помочь — ты должен сам, — отвечает богиня, сваленная с пьедестала ревнивым братом.

Он стоит как вкопанный, его взгляд сумасшедший — он совсем скоро превратится в агрессивного голодного зомби — это дело нескольких минут.

— Спаси хотя бы Лену… и ее дочку, — умоляет Гриша, и по его щекам бегут слезы. — Пожалуйста, умоляю — кто ты, что ты… спаси.

— Это невозможно, — Ахамот помахала бы головой, но разорванная шея уже не подчиняется мозгу.

Менаев содрогается — проскочила электрическая реакция, верный признак скорого безумия.

— Хоть что-то, умоляю, — лепечет он заплетающимся языком — гортань уже распухла, скоро он будет кашлять, как умирающий чахоточный. — Я не верю, что все должно закончиться так.

— Ты никогда ни во что не верил, — говорит Ахамот, и ее глаза медленно теряют ослепительный блеск. — Вот последний подарок — передай Абраксу мое проклятие.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Она протягивает Грише ладонь, в которой свернут завядший лепесток розы Этернум.

— Мне жаль, — лепесток тонет меж губ Менаева, а снежно-белые зрачки Афродиты-Ахамот тухнут.

Глава 26. Роза Этернум

Меня мучает голод… и жажда — и десны жадно растирают пурпурный лепесток, выдавливая несколько капель сока. Опухшая гортань не желает пропускать влагу внутрь, она с трудом просачивается сквозь узкую щель. Капли горькие, как полынь, они обжигают воспаленное горло, словно неразбавленный спирт.