Детская книга - Антония Байетт

– Нет, – кратко ответила Серафита, и глаза ее округлились.

– Элси ждет ребенка, – сказала мисс Дейс. – Летом. Мы не знаем точно когда, потому что она не ходила к доктору.

Несколько долгих мгновений Серафита осмысливала сказанное и соображала, что ответить. Лицо ее исказилось – возможно, от усиленной работы мысли, но выглядело это так, словно она собралась заплакать. Она слабым голосом спросила:

– Кто?..

Поскольку она не завершила фразу, ни одна из дам не сочла нужным ответить.

Вслед за этим Серафита выдавила из себя:

– Я должна ее рассчитать?..

Все три дамы пришли в негодование: они знали, что Элси не стоит Серафите ни гроша и экономит ей огромные суммы. Мэриан была чуть добрее и уловила в дрожащем голосе нотку страха перед осуждением общества. Серафита боялась, что ее заклеймят, если она не выгонит Элси. Мэриан сказала:

– Миссис Фладд, мы пришли, чтобы обсудить с вами, как можно этого избежать. Мы хорошо знаем, как много Элси делает для вашей семьи… и вы сами нам об этом часто напоминаете, как и ваши родные, – сочла нужным соврать она. – Это очень счастливое стечение обстоятельств, что и Элси, и ее брат нашли приют у вас в доме и возможность приносить такую пользу. Филип рассказал о положении Элси преподобному Моллету, а тот посоветовался с нами – в качестве, так сказать, любительниц устраивать чужие дела или, смею надеяться, добрых фей. С вашего позволения, мы устроим Элси в родильный приют и договоримся также о присмотре за ребенком, если Элси пожелает оставить его при себе и по-прежнему работать у вас.

Серафита побелела, хотя любой сказал бы, что это невозможно. Даже губы стали белее мела. Она выдохнула несколько неоконченных фраз одну за другой: добры, слишком добры, такое потрясение, так неожиданно, и снова «Кто?..» и едва слышным шепотом «…виноват?». Мэриан видела: Серафита старается не допустить к себе в голову мысль о том, что это слово может иметь отношение к ее мужу или сыну. В отличие от Фебы Метли, у Мэриан не было четкой уверенности, кто этот таинственный незнакомец, и она не исключала возможности, что это Бенедикт Фладд или энергичный и красивый Герант. Она ответила обтекаемо:

– Миссис Фладд, я уверена: если Элси не видит препятствий к тому, чтобы оставаться у вас в доме, вам не о чем беспокоиться. Мы поговорили с ней, она согласна с нашими планами, по крайней мере на словах.

– Ей нездоровится, – сказала мисс Дейс. – Хорошо бы вы уговорили ее не работать так тяжко в следующие несколько месяцев. Я договорюсь, чтобы мой доктор ее осмотрел.

Серафита не предложила оплатить услуги доктора. Она задрожала. И произнесла:

– Делайте как считаете нужным… бесконечно благодарна…

И добавила другим тоном, глядя в пространство:

– Как ужасно быть женщиной. Сначала тебе говорят, что людям нравится на тебя смотреть… как будто твой долг – быть объектом… объектом… А потом, позже, если тебя отвергли… если то, что ты думала о себе… о своей ценности… на самом деле ничего не стоит… ты ничто.

Она слегка пожала плечами, взяла себя в руки и произнесла «Бедная Элси!» ненатуральным, вежливым, светским тоном, словно за чайным столом, хотя чаю гостям так и не предложила.

В доме на Кэдоген-сквер были свои тайны, но гораздо более невинного рода. Это может показаться странным, поскольку Бэзил и Катарина Уэллвуд вращались во внешних кругах нового, фривольно настроенного светского общества, возглавляемого новым королем, любителем удовольствий. И Карл, и Гризельда были скрытны, к огорчению родителей, которые, однако, не пытались обсуждать эту тему. Катарина Вильдфогель унаследовала большое состояние и держала толпу слуг. Но ее тайна заключалась в том, что она по складу характера была типичной Hausfrau.[38] Она бы с удовольствием шила, пекла и обсуждала с дочерью наряды, а может быть, и с сыном – его сердечные дела. Она знала про себя, что не красавица, впрочем она была стройна, с хорошей осанкой, и со вкусом выбирала шляпы, обувь и украшения. Но в Гризельде она видела существо, которое по праву и с легкостью получит все, чего самой Катарине приходилось добиваться такими усилиями, строить хитрые планы и во многих случаях довольствоваться лишь подобием желаемого. Гризельда в семнадцать лет действительно была почти красавицей – бледной, хрупкой – с хорошенькой фигуркой и четко очерченным лицом под светлыми – белыми – волосами. Она не интересовалась – или говорила, что не интересуется, – нарядами. Она проводила все возможное время в обществе своей кузины Дороти. Они пытались стать образованными женщинами, хотя родители обеих довольно прохладно относились к этой идее; девочкам приходилось приставать к родителям и ныть, чтобы те согласились устроить их на занятия в Куинз-колледже или на уроки к Тоби Юлгриву и Иоахиму Зюскинду.

Дороти приходилось труднее: она жила за городом и вынуждена была ездить на поезде или по нескольку дней гостить на Портман-сквер, прекрасно сознавая, что Катарина, несмотря на хорошее отношение к ней, старается противодействовать ее влиянию на жизненные цели Гризельды. Дороти получала моральную поддержку от Лесли и Этты Скиннер – они помогали ей попадать на демонстрации опытов в Юниверсити-колледже. Но она знала, что доходы ее родителей опасно непостоянны, и не смела просить слишком многого. Гризельде было проще жить интеллектуальной жизнью: она сворачивалась в клубочек на диване у окна и читала с огромной скоростью историю, философию, стихи, беллетристику. Тайная любовь к Тоби Юлгриву дарила ей боль и наслаждение. Конечно, он не должен был об этом знать, но зуд смутных желаний приводил Гризельду в восторг и смутное отчаяние. И еще это чувство помогало ей видеть свою отдельность, обособленность. Ей не нужно было волноваться из-за ухаживаний приятелей Чарльза, из-за попыток матери найти ей подходящих партнеров по танцам.

Дороти и Гризельду, как всех умных девочек того времени, беспокоил вопрос: не лишает ли их женственности в каком-то смысле это стремление к знаниям, желание работать вне дома? Девочки знали, что некоторые женщины работают модистками и пишбарышнями, экономками и судомойками. Они работают потому, что бедны, или потому, что по недостатку красоты или богатства не могут найти мужа. Девочек преследовали призраки воображаемых монахинь. Если Гризельду действительно примут в Ньюнэм-колледж, не будет ли это подобно уходу в монастырь, в сообщество из одних женщин, взаимно поддерживающих друг в друге интеллектуальные порывы и устремления, которые общественное мнение до сих пор считает ненатуральными, а часто и опасными? Молчаливая любовь Гризельды к Тоби помогала ей и в этом: она испытывает обычные женские чувства, значит она не монстр, не нелюдимая затворница. Она просто хочет научиться думать.

Дороти была суровей, да у нее и не было другого выхода: выбранный ею путь по-прежнему вел во враждебную страну, хотя уже немало женщин стало дипломированными врачами и открылась новая женская больница. То, что Дороти хотела жить интеллектуальной жизнью и принести пользу на поприще врача, и ее обрекало на существование в чисто женском мире. Врачи-женщины лечили только женщин и работали с другими женщинами-врачами. Чтобы получить профессию, к которой стремилась Дороти, ей придется отринуть часть своей природы. Для мужчин это было не так. Доктора-мужчины женились, и жены поддерживали их, заботились о мужьях, когда те приходили домой усталые. В минуты слабости, поздно ночью, Дороти спрашивала себя: быть может, она какое-то чудовище? Но не сдавалась – частично потому, что не могла представить себе жизнь, ограниченную оборочками, рюшечками, чайными чашками и сплетнями. Если она обречена жить в обществе одних женщин, лучше пусть это будет анатомический театр, чем швейный кружок. Но ей было нелегко.

Тайна Чарльза – его политические взгляды – вынуждала его, как ни парадоксально, вести легкомысленный, паразитический образ жизни, предосудительный с его собственной точки зрения. Он не хотел брать на себя обязательства, связанные с учебой в университете, и раз за разом говорил отцу, что нуждается в отсрочке, чтобы понять, кем он хочет стать. Чарльз ездил в Европу для повышения своего культурного уровня – часто и в Германию, ведь он, в конце концов, был наполовину немец. По его просьбам Иоахим Зюскинд сопровождал его в шести-восьминедельных поездках, отчего занятия Дороти сильно страдали и сбивалось все тщательно спланированное расписание учебы. Зюскинд был родом из Мюнхена и любил возвращаться туда, обсуждать анархизм и другие виды протеста – в сексе, в театре, в религии – с завсегдатаями «Кафе Стефани», в «Wirthaus zum Hirsch» в Швабинге. Чарльза – Карла познакомили с психоаналитиком, необузданным Отто Гроссом, и социал-анархистом Густавом Ландауэром. Чарльз ходил в сатирические кабаре, где не понимал, о чем идет речь, так как еще недостаточно свободно говорил по-немецки и совсем не разбирался в местной политике. Но он наслаждался табачным дымом, закопченными потолками, атмосферой серьезного, остроумного ехидства и идеализма. Чарльз был бы счастлив стать художником или писателем, но сомневался, что у него есть талант к тому или другому. Он купил альбом и втайне рисовал коров и обнаженных женщин, но те и другие выходили так неуклюже, что он изорвал рисунки. Мюнхен был полон смеющихся, серьезных женщин, пишущих маслом на пленэре. Чарльз болтался у них за спиной и наблюдал, как изгибаются их запястья, когда они кладут мазки на холст. Он сказал Иоахиму, что хотел бы задержаться в Мюнхене подольше и брать уроки рисования или дизайна. Иоахим с гордостью отвечал, что Мюнхен – бурлящий котел творческой мысли.