Здесь, под северной звездою... (книга 1) - Линна Вяйнё

— Заходите, пока есть места. Занимайте сначала вот эту избу, а потом остальные комнаты и помещения.

Стали входить. Первые так и остановились бы в дверях, если бы задние не протолкнули их вперед. Изба, которая служила Халме и мастерской, была очень просторной. Когда она заполнилась до отказа, люди набились в соседние комнаты и кухню. Потом заняли переднюю и сени. Остальные могли слушать собрание со двора, так как на счастье не было мороза.

В горнице слышался громкий разговор. Там находились руководители, пока еще скрытые от глаз остальной публики. Люди все теснее набивались в избу. Мальчишки уселись на ступеньках чердачной лестницы, как петушки на нашесте. Вдруг они загалдели:

— Что там такое?

— Кустаа-Волк идет.

— Да бросьте вы!

— Ага-а, верно. Идет! В своей рыбацкой куртке.

И правда, Кустаа пришел. Встал у дверного косяка, ни на кого не глядя. Отто, входя, спросил:

— Что, Кустаа, и ты надумал записаться в товарищество?

— Черт запишется в ваше товарищество!

Ответ Кустаа наверняка вызвал бы перебранку, но люди сдерживались, чувствуя, что рядом находится Салин. Дверь горницы раскрылась, оттуда выглянул Халме и сказал:

— Руководство должно сидеть вот тут, впереди... Первую скамейку не занимайте, надо оставить место для наших гостей.

Затем он снова скрылся в горнице. Пока он открывал и закрывал дверь, стоявшие поблизости старались через его плечо увидеть знаменитого гостя. Но вот они все вышли в избу: впереди Халме, за ним Хеллберг, а за ним — Салин. Последним шел Валенти, в новом костюме, который он сшил себе сам с помощью Халме. Парень заложил два пальца левой руки в кармашек жилета и чуть не свернул себе шею, глядя куда-то в край потолка с таким озабоченным видом, словно на нем лежала огромная ответственность.

Всем хотелось получше разглядеть гостя, но передние пятились от него, стараясь держаться подальше из скромности. Халме сказал так громко, что все слышали:

— Слушай, Ээту! Ты садись вот здесь, во главе стола.

«Он ему тыкает!»

Затем Халме обратился к собравшимся:

— Товарищи! Разрешите представить вам нашего знаменитого гостя. Товарища Хеллберга вы, конечно, все знаете. И наш гость тоже известен в какой-то степени каждому из вас. Ведь это один из основоположников нашего рабочего движения, прославленный оратор и народный трибун — товарищ Эдвард Салин. Разрешите мне от имени всех присутствующих еще раз приветствовать его. Добро пожаловать!

Салин прохрипел:

— Добрый вечер!

И сразу же раздались аплодисменты. Стоявшие у дверей спрашивали:

— Что он сказал? Вы слышали? Что он сказал?

— Сказал «добрый вечер»... Да не орите вы, черти... Хлопайте.

Салин поднял руку, и аплодисменты стихли.

— Товарищи! Я благодарю вас за честь, за дружескую встречу. Но мы не за тем здесь собрались, чтобы награждать аплодисментами одного человека. Давайте лучше споем. Присоединяйтесь. «Вставай, проклятьем заклейменный...»

Сначала песню подхватили задние ряды. Потом, наконец, осмелев, присоединились и передние, которые стояли чуть ли не нос к носу с Салином. Петь в таком положении было неловко, и они опускали глаза.

От песни стало свободнее на душе. Кончив петь, люди зашептались, задвигались, вытягивая шеи, стараясь лучше разглядеть, что происходит впереди. Сначала Салин поздоровался с руководством товарищества, потом Халме начал свою приветственную речь. Халме вдохновился и говорил слишком долго. Он хотел показать Салину, что и мы, мол, не лыком шиты, тоже ведем борьбу. Но публика была нетерпелива. Ведь все пришли сюда ради Салина. Его окружал таинственный ореол славы, и поэтому люди забывали, что и он, в общем-то, такой же обыкновенный человек, живущий обычной, человеческой жизнью. А Халме — что? Его уже столько раз слышали и столько раз он у всех тут снимал мерку для брюк, приседая и наклоняясь до полу с полным ртом булавок.

Салин во время речи Халме сидел лицом к публике. Когда он встречал чей-нибудь взгляд, в его глазах появлялась чуть заметная улыбка. Заметив хорошенькую девушку он улыбался ей ласково, отечески, как и подобало мужчине его лет. Таким образом, он вскоре установил скрыто дружескую связь со слушателями и совершенно растопил не почтительную робость. Услыхав, что Халме начал повышать голос, и догадавшись по этому, что его речь близится к концу, Салин придав своему лицу сосредоточенное выражение, словно он вслушивался и вдумывался и каждое слово оратора. Хотя на самом деле он его попросту не слушал.

— Мы будем рады услышать сегодня о социализме и из уст того, кто первым в нашей стране начал его публично пропагандировать. Собственно, до него рабочее движение не было еще подлинно рабочим движением. То была лишь Попытка господ подчинить себе движение финской бедноты, приручить беднейшие слои народа Финляндии, с тем, чтобы помогать их подъему. Я помню эти, еще недавние годы. Когда я здесь, на своем удаленном наблюдательном пункте, убедился в необходимости общественных преобразований, и увидел также, что и в большом мире есть люди, созревшие для понимания той же истины. Одним из этих людей был ты, Ээту. И сегодня я рад также лично поблагодарить тебя за ту духовную поддержку, которую оказали мне и моей одинокой борьбе твои брошюры и газетные статьи. Тебе, Ээту, выпала честь и счастье бороться на главном участке. Будь уверен, что тут к тебе питают самое горячее уважение.

— Вы только послушайте, как он заворачивает! Не часто бедного Ээту так-то нахваливают!

Реплика Салина вызвала у Халме легкий приступ кашля, но публике она очень понравилась. Раздались одобрительные смешки. Халме продолжал:

— Очевидно, ты привык быть в окружении врагов, и от них ты, разумеется, не слыхал похвалы. Но здесь ты среди друзей, которые тебя уважают и восхищаются тобою. Да, ты видишь тут много юных лиц. Я понимаю, что ты должен чувствовать. Мы, старые ветераны, начинавшие борьбу в одиночестве, видим будущее в этих глазах, сияющих молодым энтузиазмом. Семена, которые мы посеяли — ты на своем большом поле, я здесь, в отдаленной лесной торппе,— начинают приносить хороший урожай. Но да умолкнет нынче моя свирель и да уступит она место твоей боевой трубе, которая пробудила к жизни долго дремавшее сердце финляндской бедноты.

Однако вторым взял слово Хеллберг. Как кандидат в депутаты, он тоже считал необходимым выступить. Оратор он был неблестящий. Но недостаток этот в значительной мере компенсировался тем, что он говорил ясно и по делу: об освобождении торппарей, об установлении законом продолжительности рабочего дня, а также о правах местного самоуправления. Но в конце своей речи он