Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Будто этого мало, папа оплатил даже издание нескольких выпусков их журнала для медиумов Spiritum, в котором публиковались пространные очерки о путешествиях в загробный мир и который не принес ни злотого из обещанной Жюлем выручки.
Отец истаивал, как сальная свеча, которую жгли, жгли и жгли без всякой жалости.
Но стоило ему даже не возмутиться, задуматься, как Тереза оказывалась рядом – с ее вечными змеиными ласками, щедрым женским телом, жгучим абсентом, ледяной водкой, шипучим шампанским, вязким гашишем, кокаином и бездумными плясками; плясками, которые перемежались долгими томными разговорами о сущности бытия.
Тереза считает его умным, невероятно умным, проницательным и высокодуховным человеком. Она говорит так, проводя острым ногтем по краешку отцовой губы, вызывая у него улыбку. Снова и снова.
Зачем я пишу это, подавляя спазмы и позывы, то и дело откладывая перо и снова за него хватаясь? Я должна помнить, ни в коем случае не должна забывать, что может сделать с человеком настоящая ведьма.
Но я не ведьма. Я брала воспоминания отца о Терезе, сминала их, выворачивала наизнанку и возвращала ему. Они ведь и так были лживыми, я лишь открывала ему затуманенные глаза. Я говорила ему правду и была уверена в каждом слове.
Напитки и курения вновь становились отравой, пляски из духовных становились языческими, а «любовь» Терезы – корыстью.
Я вытащила из тайника, куда припрятала драгоценности матери – пожалуй, мой единственный бесспорно дальновидный поступок, – ее кулон с хризопразом и стала носить его на длинной цепочке. Каждый раз, вручив отцу чашку чая с мелиссой и валерианой, я сначала сажала ему на палец одну из моих бабочек. Говорила, что бабочкам нравятся его руки. Отец верил. Потом начинала крутить цепочку, подражая ритму радужных крыльев, и раз за разом погружала отца в целительный сон, состояние, в котором он слушал и слышал меня.
Первой настоящей победой был отъезд сразу двоих наших извечных гостей – фальшивого итальянца под псевдонимом Херувим, вроде бы бывшего балетного танцора, и его подружки, от которой вечно пахло «курениями», экзальтированной поэтессы. Она, кажется, хотела публиковать свои бездарные вирши в Spiritum, но тот пришлось закрыть. Что ж, и без этого журнала любителям дурного чтива будет чем себя развлечь.
Я нашла и прочитала один выпуск. Большей чуши в жизни не видывала! Зато узнала, что Жюль и Тереза пытались заработать денег, продавая членство в своем ордене по почте. Даже интересно, купился ли хоть кто‑нибудь на такое откровенное жульничество.
Но я отвлеклась. Оказывается, даже от самых кошмарных воспоминаний так легко отвлечься. Будто мое сознание само укрывается от совсем недавнего прошлого карнавальной маской.
Однажды, кажется, это было воскресенье, я пряталась в соседней от гостиной комнате – проникла туда через тайный коридор и сидела тихо, как мышь.
Участники сборища были уже сильно навеселе, и голоса их звучали неразборчиво. Я прикрыла глаза, чтобы ничто меня не отвлекало от модуляций голосов. Говорили трое: звонкой пташкой разливалась Мельпомена, глухо рокотала Тереза, потявкивал Жюль. И тут я услышала моего отца. Его тон был уверенным, даже резким. Жюль, судя по всему, принялся что‑то ему возражать, но отец прервал его парой хлестких фраз. Месье вдруг не выдержал, и через несколько мгновений дверь гостиной распахнулась, давая мне больше звуков.
– Ну зачем ты так с ним, мой милый, – проворковала проклятая ведьма.
– Тереза, прекрати. Я больше не потерплю…
Тут дверь гостиной завершила свой полет и захлопнулась, оставляя мне одни только отголоски. Но я была счастлива. Буря в раю – именно то, чего я и ждала.
Наутро я снова встретила ее в библиотеке. Видимо, ее Тереза облюбовала сильнее прочих комнат. И, хотя женой отца она все же не была, но изо всех сил переделывала дом по-своему ведьминскому вкусу: фасад украсили бронзовые руки, что поддерживали водосток, любимые мамины бра в форме ракушек она заменила на гадкие стеклянные цветы, из которых разве что не сочился ядовитый сок. Обои менялись в доме чаще, чем времена года, – Тереза велела не заморачиваться, а клеить новые поверх старых, отчего я воображала, что однажды никакого пространства не останется – только бесконечные слои ее настроений.
Тереза ковыряла свинцовую оплетку стекол, и вся ее фигура – от высокой прически до обтянутых атласом каблуков домашних туфель – выражала раздражение. Я решилась приблизиться.
– Доброго утра, мадам Тереза, – смирно и дружелюбно пробормотала я. Тереза всегда настаивала, чтобы ее называли по-французски – мадам.
Она резко обернулась и глянула на меня свысока:
– Ах, это ты…
– Всего лишь я, – покладисто согласилась я, пряча улыбку.
После чего сделала вид, что пришла взять с полки книгу. Дети кажутся всего безобидней, когда увлечены чтением. Стоит ли говорить, что это иллюзия?
Спиной я чувствовала тяжелый, как звериная лапа, взгляд Терезы – он давил на затылок и плечи, хлестал по рукам и ребрам. Помню, в тот момент я четко осознала, что она не отпустит меня просто так. И верно:
– Любишь «Божественную комедию»?
С грацией раскормленной кошки она прошествовала на любимую софу моей мамы, что стояла подле маленького круглого столика с лампой для чтения, атласные каблуки вонзились в ковер.
– Просто обожаю, – холодно ответствовала я.
– Как мило. – Тереза растянула карминную пасть. – А ты ведь необыкновенная девочка, так?
«Конечно, а еще чрезвычайно умная и высокодуховная. Прямо как мой папа. Вот только эти слова я уже слышала из его уст и на лесть не куплюсь», – так я подумала, чуть не лопаясь от самодовольства.
Нужно было бежать. Бежать прочь из библиотеки со всех ног, но мне захотелось посмотреть, как она будет меня окручивать, чтобы в последний момент разорвать паутину и упорхнуть, оставив ее с носом. Самонадеянность дорого стоит безмозглым бабочкам – уж это я должна была понимать.
– Что вы, мадам Тереза, – прошептала я, – самая обыкновенная.
Тереза сверкнула глазами из-под густо намазанных ресниц:
– Держу пари, это не так. Присядь со мной, детка. Я тоже высоко ценю гравюры Дюрера, посмотрим вместе.
Я устроилась рядом с ней на софе, и мы начали листать иллюстрированное путешествие в Ад. Тереза то и дело тыкала пальцем в тот или иной стих и декламировала его по-итальянски. Она даже бывала на могиле Вергилия! Это было несправедливо – такая, как она, повидала мир, а я сижу безвылазно в особняке, как в клетке, зарастающей пылью и безумием. И все ей нипочем – даже отрывок, где лжепророки вечно горят в своих каменных могилах.
Погрузившись в эти размышления, я не сразу заметила, как Тереза начала говорить обо мне.
Склонившись к моему уху, она мурлыкала, что мы с Мельпоменой стали почти как сестры; что она умеет быть хорошей матерью; что мне уже стоит одеваться как молодая женщина, завить волосы и, если я хочу… Она все говорила и говорила, пока ее пальцы с острыми, красными от лака ногтями лениво перелистывали страницы «Божественной комедии».
И тут я поняла, что она ничего не умеет. Я не чувствую ни расслабления, ни приятной тяжести, мои мысли не откликаются на ее зов. Я поняла, что Тереза может только говорить то, что люди хотят услышать, в остальном же она полный ноль. В тот миг я перестала ее бояться.
– Мы могли бы крепко подружиться, деточка. Тебе ведь нужна…
– Нет. – Я захлопнула толстый том с намерением прищемить
