Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

* * *

– Так себе денек, а?

Верзила из медбратьев придерживает меня за плечо, чтобы я не завалилась на бок по пути в палату.

– Что, сестренка, так себе, а?

Зачем он вообще со мной разговаривает? Кажется, я произношу это вслух, так что медбрат с готовностью отзывается:

– Ну, дык это, впервые после приема у заезжего доктора такая убитая выходишь.

Убитая. Какое точно подобранное слово от такого примитивного бугая. Вот только он здоров и будет жить, выходить на солнце, когда вздумается, пить и есть в три горла, если пожелает, даже в кинотеатр пойдет, а я…

– А хочешь папироску? – внезапно предлагает он.

– Па… пироску?

От неожиданности я даже давлюсь воздухом и оборачиваюсь на него. Обычно я старалась не смотреть в лица медбратьям. Лучше представлять, что у человека, который выкручивает тебе руки и затягивает узлы на щиколотках, вообще нет лица.

Он выглядит… нет, не добрым, скорее благодушным, будто славно выспался и съел вкусный пирог с горячим чаем на завтрак. Человек, у которого хорошее настроение. Разве он может причинить мне вред?

Конечно, да.

– Спасибо, откажусь, – бормочу себе под нос, спрятав глаза.

– Да че ты мнешься, идем.

Он разворачивает меня за плечо, как тряпичную, и ведет на боковую лестницу, а оттуда через металлическую дверь на еще одну – с узкими окнами-бойницами в ослепительно-белом жерле крашеных пролетов. Копоть разукрасила белизну оконной рамы – видимо, персонал выходит сюда курить.

– На, че ты. – Он протягивает мне дешевый портсигар с намалеванными танцовщицами, в котором, без сомнения, отвратительные дешевые папиросы.

Хорошо, хорошо. Я могу на секунду допустить, что человек в настроении быть щедрым с другими.

Но почему со мной? Потому что знает, что скоро мне вытащат из головы половину мозга и оставят гадить под себя с бессмысленной улыбкой?

– Хорошо, – повторяю я вслух и прислоняю конец папиросы к пламени спички, любезно предложенной моим сопровождающим.

На вкус просто омерзительно, но обреченным на смерть выбирать не приходится.

Медбрат не курит и даже больше не пытается со мной заговорить. Он просто смотрит. От этого не по себе, но я пытаюсь успокоить себя тем, что у парня в принципе не очень вяжется с беседами.

– Закончила? – Он вдруг нетерпеливо отнимает у меня почти докуренную папиросу и вышвыривает ее в форточку.

Но, вместо того чтобы развернуться в обратную сторону и сопроводить меня до палаты, он вдруг хватает меня поперек спины одной рукой, а другой дергает на мне тряпье, пытаясь задрать подол.

Яростно упираюсь ладонями ему в грудь, пытаясь не подпустить его лицо к своему, одновременно дергая ногами, но не могу ни размахнуться, ни прицелиться этому уроду в пах.

Когда моих ягодиц касается ледяной подоконник, я прихожу в настоящий ужас – на мне все так же нет никакого чертова белья. Хотя разве оно бы кого‑то остановило?

Он отработанным жестом выкручивает мне руки и заводит их за спину, коленом растолкав мои бедра.

– А-а-а-а, отпусти, урод!!! На помощь! На помощь! ПОМОГИТЕ-Е-Е!

Служебная лестница с готовностью глотает мои вопли, только чуть вибрируют металлические перила, как перкуссия в оркестре. Эта больница слышит слишком много криков.

– Что, рожей не вышел? – ухмыляется мой мучитель. – Доктору ты завсегда за папиросы давала.

Пытаюсь боднуть его в лоб, но он склоняет голову к моей шее, и тошнотворный, точно жирный садовый слизень, язык медбрата ползет вдоль моих вен к ключицам.

Тогда я делаю единственное, на что способна, – смыкаю челюсти на его ухе.

Сначала мне солоно от его пота, но я стискиваю зубы все сильнее, и соль становится совсем другой. Железной.

Теперь его очередь кричать.

Сыпля проклятиями и ругательствами, он пытается то ли сбить, то ли стряхнуть меня с себя, но я держу крепко, меня так просто не сломать. Я лучше умру здесь, на облупленной лестнице психушки, чем буду развлечением какому‑то ублюдку; лучше умру, чем стану анатомическим пособием в месте, где хотела учиться.

Боли я не чувствую, как не чувствую больше никакого волнения. Только почти не видит правый глаз и по подбородку стекает чужая кровь. Последний рывок – и во рту у меня остается мясистый лоскут. Выплевываю кусок уха прямо на колени неудавшемуся насильнику, скорчившемуся на лестничной клетке, и опрометью бегу прочь – к людям, в общий коридор.

Пациентки как раз возвращаются с обеда: кто‑то пешком, кто‑то в коляске под присмотром персонала, кто‑то никуда не торопится и подолгу застревает на месте, чтобы поболтать с товарками.

Рукавом вытираю кровь с губ, сплевываю ее набок, но вся моя одежда залита ей.

Пациентки сначала прерывают свои разговоры, пялясь на меня во все глаза, и тут одна за другой начинают верещать на разные лады:

– А-а-а! О-о-о! Убивица, убивица! УПЫРИЦА! Спаси меня, Пресвятая Богородица! ВЕДЬМА!

Вокруг разверзается кромешный ад – вид окровавленной одежды и потеков вокруг рта так взволновал больных, что они одна за другой впадают в неистовство.

Я вижу, как ко мне пытается добраться Фаустина, как заливается хохотом черноглазая соседка по столовой; как жмется к стене перепуганная Франтишка.

Остальные же отдаются своему хаосу, из которого не вытащить ни уколами, ни душеспасительными беседами, ни прогулками на свежем воздухе.

Разве что музыкой? Если бы только всем им услышать прекрасную музыку.

Они не могут вытащить меня из-под коридорной скамьи, как бы ни тянулись. Я держусь крепко. И пою.

Ave, Maria, gratiā plena;

Domĭnus tecum:

benedicta tu in mulierĭbus,

et benedictus fructus ventris tui, Iesus.

Проходит время, и все постепенно стихает. Остается только «Радуйся, Мария» Шуберта.

Меня выволакивают в коридор за ноги, скручивают узлом. Не могу пошевелить и пальцем. Зато мой окровавленный рот еще может петь.

Sancta Maria, Mater Dei,

ora pro nobis peccatorĭbus,

nunc et in horā mortis nostrae.

– Заткни эту бешеную суку! Заткни ее!

Кажется, это надрывается одноухий по моей вине медбрат.

– Спокойно, мы должны разобраться, что произошло, – это уже пан Пеньковский. – Ее, должно быть, спровоцировали. Состояние Магдалены было в рамках нормы всего полчаса назад!

– Не надо лгать мне, Штефан, – тут же отзывается Рихтер. – Я проходил сегодня мимо собственного кабинета и отчетливо слышал, как пациентка общалась со своим лечащим врачом – то бишь с вами – на весьма повышенных тонах. Или для вас это тоже в рамках нормы?

Я бы хотела не слышать их вовсе, я бы хотела больше никогда не слышать, как обо мне говорят как о неразумном звере, как будто меня нет рядом.

Ave, Maria, gratiā plena…

Но даже мое пение не способно заглушить спор двух докторов.

– Вот, значит, как! – вскидывается Пеньковский. – Так вы решили скомпрометировать меня, сорвав исследование опухолей мозга в последний момент. Негодяй…

– Я вас умоляю, Штефан, мне совершенно нет дела до ваших академических амбиций. Ради бога, забирайте пациентку, проводите эту свою варварскую трепанацию, делайте все, что захотите. Но! Сегодня она все еще под моей ответственностью, и я предписываю ей барбитураты для немедленного успокоения. Она напала на человека, которому я оплачиваю медицинскую страховку! А ему придется пришивать мочку!

– Барбитураты? Чтобы я еще месяц ждал полного выведения «Веронала» из организма?! За этот срок