Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поэтому я киваю снова, до боли закусив щеку изнутри.
– Отлично. Меня всегда восхищало ваше хладнокровие и благоразумие. – Пан Пеньковский вновь пожимает мои пальцы и отпускает их. Кровь пульсирует, кожа зудит. – А теперь я покажу пару дыхательных упражнений, которые помогут вам обуздать гнев.
* * *
С отъездом Пеньковского ограничения свободы не возвращаются. Даже если два доктора не согласны в методах лечения, Рихтер, видимо, не решился идти против более именитого коллеги в открытую. Если Пеньковский общается со светилами Ягеллонского университета, одним словом он может разрушить доброе имя Рихтера. Мне кажется, все именно так. Пока я училась в пансионе, нам постоянно талдычили о важности репутации, и теперь эти знания сами выплывают на поверхность.
Первым делом в тот день я помирилась с Фаустиной. Признала себя черствой колодой, извинилась и в качестве крохотной взятки рассказала сокращенную историю своих отношений со Штефаном. Монашки или нет, девушки обожают слушать о делах сердечных. А здесь исповедь за исповедь. И моя добрая католичка, разумеется, простила мне грех невнимательной слушательницы.
Все же Фаустина – лучшее, что могло случиться со мной в этих стенах. Она не болтлива, не ведет себя пугающе, не бродит по ночам и не закатывает истерик. Золото, а не соседка. Разве что молится перед сном по целому часу. Что ж, у каждого свои недостатки.
Вместе мы ходим в столовую и на прогулки. Я так ждала момента, когда смогу вдохнуть свежий воздух! Но прошло пять минут, я уже надышалась, а впереди был еще почти целый час шатания по грязи: снег едва начал подтаивать, и его перемешали с землей десятки одинаковых калош пациентов и пациенток. Мужчины из соседнего крыла ходили на прогулки в другие часы, пересекаться нам не давали. Как по мне, невелика потеря. Я едва могу смириться с проявлениями болезни у других женщин, а от сумасшедших мужчин и вовсе не жду ничего хорошего.
Фаустина вполголоса напевает какой‑то оптимистичный псалом про Царствие Небесное и тащит меня по кругу вдоль металлической сетки, как циркового пони. Я не против, я бы не сумела придумать себе другое занятие. Не стоять же на крыльце рядом с медсестрами, боясь даже шажок сделать по земле, как Ганя. Или ковырять снег, как те две женщины неопределимого возраста. Или тереться щекой о ствол одинокого ясеня. Франтишка в своем амплуа.
Я замечаю у нее на скуле багровую ссадину от коры, но ей, похоже, все равно. Стараюсь держаться от Франтишки подальше. Упражнения упражнениями, но я все равно могу не сдержаться, если она возьмется меня провоцировать.
Наша соседка по столовой сегодня не вышла наружу – я вижу ее настороженный тощий силуэт в одном из окон, в руке она сжимает папиросу.
Отчего‑то эта женщина кажется мне опасной. Одно то, как она злорадствовала над смертью пана Лозинского и утверждала, что мужчин следует «резать как свиней». Успела ли она отправить на тот свет хоть одного?
– Надеюсь, я никогда к этому не привыкну, – непроизвольно произношу вслух.
– К чему это? К свежему воздуху и ясному небу над головой? – лучезарно улыбается Фаустина. Она как раз закончила петь очередной псалом, а оттого расслышала мое бормотание.
– Мой доктор говорит, лишать человека солнца и неба уже преступление. – Вздыхаю. – Нет, я вот об этом. Обо всем. Надеюсь, я не стану воспринимать как должное, что вокруг меня сумасшедшие.
– Почему это? – удивляется Фаустина. – Только оттого, что ты прилюдно не обнажаешься, разве становишься ты от этого лучше?
Оглядываюсь в поисках известных больничных любительниц посверкать голым телом, но на этот раз они все полностью одеты. Видимо, морозец не располагает.
– Ты слишком много думаешь о том, как быть правильной.
– Вовсе нет! – На выдохе изо рта вырывается густой пар.
Ей легко говорить! В клинике она всего ничего, и самое страшное, что с ней сотворили, – это поместили со мной в одну палату. Никакого сравнения с моими болезненными уколами, лишающими воли и разума, с вязками, с водяным хлыстом и ледяными ваннами.
Но злиться на Фаустину практически невозможно: стоит только увидеть, какими сияющими глазами смотрит она на облака, на капель с козырька мужского корпуса – и гнев гаснет, как кислота, присыпанная щелочью.
– Хорошо, святоша, – усмехаюсь как можно ехидней, – ты напросилась. Объясни опасной психопатке, почему мне не стоит стараться быть нормальной, чтобы однажды вернуться в человеческое общество?
Фаустина, точно восьмилетняя девчонка, закладывает руки за спину и почти вприпрыжку бежит задом наперед, улыбаясь мне в лицо. В этот момент она напоминает Марыську времен первого года, и тупая игла толкается в сердце.
– Все просто, панночка-психопатка: ты никогда не будешь нормальной, а притворяться вечно не сможешь.
– Да что ты…
– Я не закончила. Эта твоя «нормальность», которой ты на деле не хочешь, но ищешь, – не больше чем уговор нескольких врачей, которые измеряют шар прямой линейкой.
Кошусь теперь уже в сторону медсестер на крыльце. Голос у Фаустины звонкий, как у жаворонка, того и гляди эти упырицы заинтересуются ее суждениями о шарах и линейках.
– Прошу, говори тише, – шепчу я. – Это такому учат в монастырях?
– Почти. – Фаустина безмятежно пожимает плечами. – Я несколько лет изучала жития святых. Не тех, резные статуи которых можно найти в храмах больших городов. Это скорее жизнеописания монахинь, которые в желании доказать свою исступленную веру заходили… слишком далеко.
Тут мне становится по-настоящему любопытно:
– Например?..
– К примеру, одна из них занималась врачеванием больных с гнойными струпьями на ногах. Она отрывала те струпья и ела их, чтобы доказать, что Христос сохранит ее от болезни.
– Что?!
– Именно так. Какое‑то время она действительно оставалась невредимой, но после все равно заболела и умерла. Другая монахиня год питалась одними пауками, по собственному желанию запершись в каменном мешке для непрестанных молитв. Еще одна мыла монастырские нужники языком.
– Боже, прекрати… Меня сейчас вывернет…
Фаустина смеется:
– Можешь поверить, это все правда. И меня тоже чуть не стошнило. Но только не от описания гнойников и всего такого.
Запрокидываю голову и усиленно дышу носом, чтобы отогнать подскочившую к горлу желчь. О да, только таких историй мне и не хватало для полного счастья!
– А от чего? – интересуюсь сквозь навернувшиеся слезы. – Только не говори, что от еще более мерзких вещей!
Фаустина лукаво склоняет голову набок:
– Меня тошнило от того, что этими глупостями восхищались. Другие люди считали это нормальным проявлением любви к Нему. Они считали это нормой, понимаешь?
И тут я понимаю, что моя монашка имела в виду.
– А ты умна, я погляжу, – хмыкаю я. – Кроме одного: зачем ты рвешься в веселенькую компанию любителей пауков?
Раздается зычный голос старшей медсестры, призывающий больных вернуться по палатам – время прогулки окончено. Фаустина подмигивает мне и, подхватив под локоть, ведет к больничному крыльцу.
– Ну а я не совсем вписываюсь в общество любителей напиться вина и обжиматься с кем попало под гадкие визги трубы. Я ненормальная и вижу то, чего никто не видит. Просто я решила быть там, где как можно больше людей, похожих на меня.
– А если они?..
– Если люди ошибаются, это еще не повод презирать их. Бог любит всех, а значит, я тоже.
Медсестры на крыльце методично перетряхивают пальто пациенток, особое внимание уделяя воротникам
