Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

с тех пор как мы переехали в Лондон, работа полностью встала. Думаю, мы скорее воображаем то, что, по мнению окружающих, должны делать дальше, нежели вытаскиваем улов, который уже в наших сетях. Вернулся Джеральд Бренан; Роджер безудержно рисует нас; Морган похож на эльфа, насмешливый и отстраненный; Несса и Дункан. Затем с Анжеликой произошел несчастный случай, который мне следует записать из соображений психологии. Несса рисовала, а я отвечала на телефонные звонки. Однозначно плохие новости подавляют оптимизм еще до того, как они достигнут ушей. Луи [няня] с Анжеликой сбила машина, и они попали в госпиталь Мидлсекса[1207]. А мне ведь еще надо было повторить услышанное Нессе – разрушить всю эту повседневную бурную деятельность, весь этот комфорт с запахом краски и Томом, как раз пришедшим на чай. Бросив трубку, она инстинктивно выбежала на улицу и несколько секунд бесцельно металась из стороны в сторону. Потом они кинулись в больницу, и я тоже; всю дорогу в больницу мы держались за руки в такси, а потом – сплошная агония, ведь там оказалась только Луи с перевязанной ногой, но никакой Анжелики; неуловимая медсестра, избегавшая расспросов, провела нас за ширму, где в постели лежала Анжелика, неподвижная и отвернувшаяся лицом к стене. Наконец она пошевелилась. «Жива», – сказал Дункан. Они с Нессой оба считали ее мертвой. Потом пришел молодой врач и, казалось, спокойно и заботливо, но уверенно сообщил матери, что случай безнадежен; удар пришелся в живот. Да, возможно, придется оперировать. Вызвали хирурга, и он уже был в поезде. Несса опустилась на стул, и я снова увидела тот необычный, полный страдания, молчаливый и смиренный взгляд, который был у нее в Греции, кажется, когда она заболела [тифом]. Чувства молчащих людей выражаются именно так. Мои мысли были следующими: «Меня защищает стекло. Мне позволено только смотреть на это», – не то радовалась, не то огорчалась я. Более того, меня отправили искать Клайва и таким образом избавили или хотели избавить от бесконечных ожиданий в шумном отделении. Как это странно – оказаться на краю пропасти и все же спастись. Я не испытывала печаль или жалость к Анжелике, а представляла постаревшую Нессу и этот неизгладимый след, который смерть и трагедия снова оставят на всех нас, позволив прожить еще сколько-то лет. Думаю, люди никогда не оправляются от ранних потрясений, вызванных смертью. Я всегда чувствую на себе этот груз. Но есть и конец истории. С Анжеликой все оказалось в порядке – то была лишь злая шутка.

На формирование привычки уходит много времени – привычка жить на Тависток-сквер 52 еще не до конца сформирована, но уже дает о себе знать. Всю неделю я не обращаю внимания на шум. Просто перестала слышать или замечать. Доминирующие интересы, я полагаю, самоутверждаются, наводят порядок и довлеют над мелочами. Я меньше придираюсь к мелочам, чем 10 дней назад, и скоро привыкну к этой комнате.

Что касается работы, то я закончила главу романа о враче и расправилась с греками; меня одолевает обычная депрессия. Моя критика иногда кажется мне довольно хлипкой. Но нет иного выхода, кроме как беспрекословно следовать за этим причудливым мозгом, отбрасывать лишнее в сторону, пока я не добьюсь точной формы, а если и тогда не выйдет, то это, в конце концов, вина Бога. «Ибо Он создал нас, а не мы сами»[1208]. Мне нравится эта фраза. Я ничуть не скучаю по Ричмонду. Этель Сэндс и другие считают, будто я должна оплакивать ту свою прекрасную комнату. Но теперь я вижу нечто еще более прекрасное – отели «Russell» и «Imperial» в лучах вечернего солнца, розовый и желтый, как набережная Брайтона[1209]. Я немного скучаю по субботним вечерам. Какая бессмысленная болтовня!

У Марджори [Джуд] выходной. Я занималась утренними делами. Приходил Дэди – чувствительный тщеславный юноша, но, судя по всему, с твердым характером. Иногда будущее кажется опасным, вернее, проблематичным из-за издательства, но всегда плодотворным и интересным. Забыла упомянуть свою речь в Лондонской группе, вызвавшую слезы, и много чего еще[1210]. В четверг мы едем в Родмелл – проверка Нелли на прочность. А теперь надо заняться елизаветинцами.

Дома на Гросвенор-сквер в точности похожи на бары викторианских гостиниц или знаменитых пансионов: красивые непропорциональные комнаты; позолоченные стулья, резные столы; бледно-лиловые урны и вазы на полинялых шелковых обоях. На каждой стене свой сюжет: контрабандисты, кареты и т.д.; за огромной каминной решеткой горит небольшое пламя, дополнительно отгороженное стеклянным экраном; рядом сидят Нелли и лорд Боб, холодные и деловые; драгун приносит маленькие пирожные[1211].

5 мая, понедельник.

Сегодня 29-я годовщина смерти матери. Кажется, это случилось рано утром в воскресенье; я выглянула из окна детской и увидела, как старый доктор Сетон[1212] уходит, сложив руки за спину и будто бы говоря «все кончено», а потом на дорогу с бесконечным спокойствием слетелись голуби и начали что-то клевать. Мне тогда уже исполнилось 13 лет, и я могу заполнить целую страницу, если не больше, своими впечатлениями о том дне, многие из которых были ужасны и скрыты мною от взрослых, но хорошо запомнились – например, как я смеялась, прикрываясь рукой, которая должна была скрыть слезы, и как сквозь пальцы видела рыдания медсестры[1213].

Но хватит о смерти, главное – жизнь. Мы вернулись из Родмелла 7 дней назад, после Пасхи, которую Нелли героически пережила. После прополки мне пришлось спрятаться в доме от солнца. И как же меня окутала тишина! И, если честно, как же мне было скучно! Как же меня переполняла красота и как она распаляла мои нервы, пока те не завибрировали, словно водоросли в сильном течении. (Вышло плохо, но когда-нибудь я смогу передать свои ощущения.) Теперь о проблемах с шумом здесь: болела у меня голова или нет? Я совсем забыла, что уже во второй раз возвращаюсь сюда из Родмелла и по старинке испытываю тревогу[1214]. Ибо мне кажется, что в Лондоне этот дневник может умереть, если я не проявлю осторожность.

26 мая, понедельник.

Лондон очарователен. Я как будто ступаю на рыжевато-коричневый ковер-самолет и, не пошевелив пальцем, уношусь в мир красоты. Здесь потрясающие вечера со всеми этими белыми галереями и широкими тихими улицами. И люди снуют туда-сюда, легко и весело, как кролики; я смотрю на Саутгемптон-роу, мокрую, как спина тюленя, или красно-желтую в свете солнца, а еще наблюдаю за постоянно проезжающими омнибусами и слушаю старые безумные органы. Когда-нибудь я напишу о Лондоне, который подхватывает жизнь человека и безо всяких усилий несет ее вперед. Мелькающие лица будоражат мой разум и не дают ему