Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
3 июля, четверг.
Дэди здесь уже два дня. Одеваясь вчера, я выглянула из окна и увидела, как он (весь в сером и в черном котелке), Леонард и Гризель маршируют к почтовому ящику. Марджори заболела, и это даже к лучшему; дела идут полным ходом; два дня назад я сидела в подвале и заработала £5. Несомненно, бизнес растет – все это божественно увлекательно. Но я позволила Гарсингтону засохнуть как капле чернил на кончике моего пера. Это было в прошлое воскресенье[1224]. Почти сразу после Гарсингтона у нас, прямо в этой комнате, была леди Коулфакс, будто эмалированная, похожая на дешевую гроздь искусственной вишни, но при этом верная, твердая, опирающаяся на заученный набор фактов – например, о Уэмбли: «человек, который бывал в Канаде, рассказал мне…»; «я случайно узнала, что редактор “Daily Express”…» и т.д., – все время слегка дрожащая от страха, любознательная, совершенно неспособная копнуть поглубже, но превосходно скользящая по поверхности, которая, полагаю, блестит и покрыта пеной[1225]. Я не могу заставить себя презирать эту чайку, как мне следовало бы. Однако аристократы, светские люди, несмотря на весь их внешний лоск, пусты, скользки и покрывают разум таким маслянистым сиропом, что и сам начинаешь скользить. Солидный лорд Бернерс, будто выструганный из дубового полена, без умолку рассказывал истории, не выносил молчания и предпочитал смех размышлениям – приятные черты, говорит Клайв. Как по мне, спустя некоторое время это утомляет и удручает. Добрый, чопорный, педантичный, светлоглазый Питер [Лукас] на голову выше. Я встретила его у Клайва, и он очень изящно препарировал английскую литературу своим перочинным ножом. (Тут явился Дэди, и мне пришлось готовить ему чай; потом мы гуляли по площади под дождем; зашли к Стрэйчи, и я услышала от леди Стрэйчи много интересного о синем халате лорда Литтона.)
5 июля, суббота.
Только что вернулась, но не из клуба «1917», а из Ноул-хауса, куда меня пригласили пообедать наедине с его Светлостью[1226]. Он как будто живет в ядре огромного ореха. Вы проходите мили галерей, выхватывая взглядом бесконечные сокровища: стулья, на которых мог сидеть Шекспир, гобелены, картины, полы из половинок дуба, – и наконец добираетесь до круглого блестящего стола со скатертью и приборами на одного. Дюжины бокалов с красной розой в каждом образуют круг. Что за человек будет жить в такой обстановке? Возникает ощущение, будто он должен быть слоном, способным затоптать стада и повалить все деревья, тогда как на самом деле он ест в одиночестве за столом с салфеткой, сложенной в форме лотоса. Разумеется, я не озвучивала свои человеческие и эстетические ценности. Рискну предположить, что Ноул – это конгломерат зданий, вдвое меньший, чем Кембридж, примерно такого же размера, как Тринити и Кингс-колледж вместе взятые. Вот только внутри и снаружи он омертвел. Веревки преграждают путь в половину комнат; стулья и картины выглядят законсервированными, но жизнь покинула их. Ужин в большом зале не накрывали уже лет сто. А еще там есть алтарь Марии Стюарт, у которого она молилась перед казнью. «Один из наших предков передал ей смертный приговор»[1227], – сказала Вита. Все эти предки, века, серебро и золото создали совершенное тело. Она похожа на оленя или скаковую лошадь, за исключением лица с обиженной гримасой и совсем не острого ума. Но тело у нее идеальное. Так много редких и любопытных объектов бросаются в глаза и запоминаются, как зерна, которые однажды могут прорасти. Я не заметила ни одного умного провидца рядом с Джеффри Скоттом[1228]. Там была леди Джеральд Уэлсли[1229], а еще мы проехались на машине по Кенту[1230], который так любит Вита; все очень легко, непринужденно и гибко, как и всегда у аристократов; никаких комплексов, никаких ложных ограничений; говори что хочешь; но как обычно – фатальная простота и жесткость ума, из-за чего всему вокруг недостает полутонов и объема. Больше ума, боже мой… (Я слишком запуталась, чтобы правильно процитировать[1231].) Готовясь к подобным встречам, я всегда думаю об этих и всех других знакомых аристократах, включая Оттолин, как о совершенстве. Всегда чего-то ждешь, а оно не происходит. И даже Гарольд [Николсон], сидевший на железной перекладине перед огромными горящими поленьями и осторожно касавшийся лбом кисточки от балдахина, или как это называется, не казался надежным, честным и энергичным. На нем был синий вельветовый пиджак. Он понравился мне больше, чем обходительный и гибкий Джеффри. Я склонна думать, что Джеффри подозревал меня – учуял, что я из его стада, а не из аристократов, и ловил себя на том, что мы постоянно переглядываемся, словно парочка оборванцев, и был не рад, что ему напомнили о нищенских временах. Он с горечью вспоминал Флоренцию, Беренсонов[1232] и то ужасное общество. Но именно происхождение Виты я унесла с собой в качестве впечатления, именно она и Ноул стояли у меня перед глазами, когда я шла с представителями низшего среднего класса по трущобам. В одном только Ноул-хаусе с его одиноким графом в ядре поместились бы все отчаявшиеся бедняки с Джадд-стрит[1233].
У Марджори [Джуд] воспаление легких, и мы, вероятно, будем работать не покладая рук. Рукописи льются дождем, а издательство превращается в серьезный бизнес.
2 августа, суббота.
Вот мы и в Родмелле, а у меня есть 20 минут до ужина. Меня одолевает уныние, словно мы состарились и стоим на пороге смерти. Должно быть, это связано с отъездом из Лондона и бесконечными делами[1234]. К тому же книга пишется очень тяжело – смерть Септимуса, – и я начинаю чувствовать себя неудачницей. Однако издательство не дает нам вешать нос и служит мне некоторой опорой в жизни. Не умею писать сама, так хоть заставлю других и построю бизнес. За городом как в монастыре. Душа стремится ввысь. Только что у нас был Джулиан – высокий молодой человек, искренне уверенный в моей молодости, как и я сама, и кажущийся мне младшим братом; как бы то ни было, мы сидели и болтали настолько непринужденно, насколько вообще возможно. Ничего не меняется: его школа
