Императорская Россия - Евгений Анисимов

Екатерина и революция во Франции

Драматические события в Польше проходили на фоне грандиозных перемен во Франции, где пала одна из великих европейских монархий и уже давно шла кровавая вакханалия революции. Революция началась в 1789 году и поначалу не вызывала в Петербурге особого беспокойства. Екатерина II, не дружившая с Людовиком XVI и Францией вообще, даже с некоторой долей злорадства следила за трудностями, которые встали перед Бурбонами. В России была даже опубликована Декларация прав человека и гражданина, в которой было много параллелей с Наказом Екатерины II. Но постепенно, по мере того как все больше и больше разгорался революционный пожар, Екатерина тревожилась все больше и больше. Когда же она получила известие о казни короля Людовика XVI, то даже слегла в постель от огорчения. Нет, она не боялась французской интервенции – слишком далека была Франция. Ее беспокоило другое – судьба идей, которые легли в основу революции. А дело в том, что, как ни парадоксально звучит, это были и ее идеи. Идеи Просвещения, идеи равенства, человеческого достоинства, свободы породили и Французскую революцию, и просвещенный абсолютизм Екатерины II. Идеями Просвещения, мыслями Монтескье, Вольтера, Д’Аламбера были пронизаны многие реформы Екатерины. Но эти же идеи и мысли породили и кровавую гидру революции. Екатерина яростно защищала своих кумиров. Она писала, что не философы виноваты в злодеяниях революции, а ловкачи-политики, которые этими идеями спекулировали. Поэтому государыня опасалась, как бы и в России не появились такие же, как во Франции, Робеспьеры, Мараты. Они начали с того, что тискали статейки в газетенках, листовках, сочиняли пьески о республике, свободе, тирании. Особо недолюбливала государыня масонов. Раньше, в прежние годы, она ото всей души смеялась над их дурацкими обрядами, черепами, страшилками в полутьме, над их тайнами, перстнями и считала их шарлатанами. Но когда во Франции началась революция, она узнала, что многие ее вожди – члены масонских лож. К этому вспоминалась американская революция, где все главари мятежников были масонами.

Словом, на масонов началось гонение. Их стали подозревать в том, что по своим каналам они переправляют в Россию литературу, устанавливают связи. Когда в Риге были внезапно арестованы два студента, ехавшие домой из Европы, то их бумаги все перетрясли, а начальник Тайной экспедиции Степан Шешковский спрашивал у них на допросе, «от чего произошла французская революция, сие чудовищное произведение кровопийственной философской просвещенной политики» и какое участие в этом принимали масоны. Шешковский сам таких и слов не знал, он явно говорил с голоса государыни, которой масоны очень не нравились. Екатерина стала относиться к событиям во Франции все более серьезно. «Дело французского короля, – писала императрица, – есть дело всех государей». Она понимала революцию во Франции как угрозу всему европейскому порядку, более всего опасаясь разгула черни, подобного нашей пугачевщине. Она стала оказывать помощь бежавшим из Франции эмигрантам, думая, что революционный пожар будет потушен роялистским движением.

Арест, казнь короля и королевы повергли Екатерину II в болезненное состояние. Узнав об образовании республики, она решила, что это долго не протянется и что придет властный, сильный человек, который восстановит порядок. Поддерживая эмигрантов, императрица была весьма невысокого мнения об их вождях, считая их неспособными организовать сопротивление революционерам. Мало надеялась она и на действия крупных европейских держав, думавших о своих интересах. Впрочем, стоя во главе одной из таких держав, она была лишена сентиментальности. По большому счету падение Франции было выгодно России, ведь почти весь XVIII век французская политика была недружественна России. Франция покровительствовала антирусским силам в Польше, Швеции, Османской империи. Вместе с тем, как и другие государи, императрица внимательно наблюдала за тем, чтобы после победы над революцией никто из европейских держав не получил особых преимуществ.

Дела Радищева и других просветителей

Екатерина II была уверена, что России ничего не угрожает. Слишком далека была от ее границ Франция; но все же она была обеспокоена событиями в этой стране. Прозвище «якобинец» в ее устах стало ругательством. Так она называла восставших поляков, опасалась происков якобинцев в России и других странах. Были предприняты некоторые превентивные полицейские меры. За эмигрантами-французами был установлен строгий (в том числе тайный) контроль. Екатерина II была убеждена, что с идеями нельзя бороться пушками, и, вопреки своим прошлым представлениям, начала возводить «умственные плотины» на пути революционных идей или мнений, которые казались ей чем-то опасными.

Самым громким «книжным делом» стало дело директора петербургской таможни А. Н. Радищева, написавшего в 1790 году «Путешествие из Петербурга в Москву». Не дочитав до конца книгу, Екатерина II сказала: «Тут рассеивание заразы французской: отвращение от начальства», – и приказала найти и арестовать автора, что и было вскоре сделано. Так летом 1790 года над головой в общем-то благополучного чиновника Радищева разразилась страшная гроза. Он внезапно был арестован и отправлен в Петропавловскую крепость. Когда к нему домой явились люди, он спросил, от кого они приехали. «От Шешковского», – был ответ. Радищев упал в обморок. Имя начальника Тайной экспедиции всех приводило в трепет… Радищева арестовали, заковали в кандалы, заключили в каземат. Страшно было то, что делу дала ход сама императрица Екатерина.

А. Н. Радищев.

Когда Радищев, с недельной щетиной, в одежде со срезанными пуговицами, с мыслями в беспорядке, появлялся перед столом начальника Тайной канцелярии Степана Ивановича Шешковского, из него можно было вить веревки. При запирательстве Шешковский применял к дворянам легкое принуждение. Как писал сын Радищева,

Шешковский сам хвалился, что знает средства вынуждать признания, а именно он начинал тем, что допрашиваемое лицо хватит палкой под самый подбородок, так что зубы затрещат, а иногда и повыскакивают. Ни один обвиняемый при таком допросе не смел защищаться под опасением смертной казни.

Сохранились письма и завещание Радищева, написанные им в первые дни ареста. Из них ясно – Радищевым в Петропавловской крепости владел страх, подчас истерическая паника. Видно, что человек готовился к самому худшему. Радищев не был трусом, но, по-видимому, Шешковский его сломал. Это он делал не раз. Так, в конце 1790 года он допросил автора «Вадима Новгородского» Якова Княжнина. Четырнадцатого января 1791 года Княжнин впал в жестокую горячку и умер.

Думаю, что Шешковский был страшен тем, что для Радищева он олицетворял «государственный страх», огромную беспощадную машину насилия, которая могла превратить человека в прах, пыль. Здесь, в тесном и темном каземате, по стенам которого сочилась вода, человек в полной мере понимал свою беззащитность. Его не спасали ни дворянские привилегии, ни законы. Ждать помощи снаружи было бессмысленно. Хозяин застенка мог сделать с тобой все, что угодно. Нужно было только собрать остатки мужества и не позволить ему сшить коллективное дело, заговор. И Радищев сумел отстоять себя в этом неравном состязании. На суде произошел такой диалог:

Судья: С каким намерением сочинили вы оную книгу?

Радищев: Намерения при сочинении другого не имел, как быть известным в свете сочинителем и прослыть остроумным писателем.

Судья: Кто именно вам в этом сообщники?

Радищев: Никого сообщников в том не имел.

Судья: Чувствуете ли важность своего преступления?

Радищев: Чувствую во внутренности моей души, что книга моя дерзновенна, и приношу в том мою повинность…

Заглянем в источник

По воле государыни Радищев оказался в крепости. Это было серьезным испытанием для психики человека, особенно если он был не из простонародья. Современник Радищева Григорий Винский описывает в своих мемуарах, как его приняли в Петропавловской крепости сразу после ареста:

«Не успел я, так сказать, оглянуться, как услышал: “Ну, раздевайте!” С сим словом чувствую, что бросились расстегивать и тащить с меня сюртук и камзол. Первая мысль: “Ахти, никак сечь хотят!” (согласно привилегиям, дворяне не подлежали телесным наказаниям. – Е. А.) – заморозила мне кровь; другие же, посадив меня на скамейку, разували; иные, вцепившись в волосы и начавши у косы разматывать ленту и тесемку, выдергивали шпильки из буколь и лавержета, заставили меня с жалостью подумать, что хотят мои прекрасные волосы обрезать. Но, слава Богу, все сие одним страхом кончилось. Я скоро увидел, что с сюртука, камзола, исподнего платья срезали только пуговицы, косу мою заплели в плетешок, деньги, вещи, какия при мне находились, верхнюю рубаху, шейный платок и завязку – все у меня отняли, камзол и сюртук на меня надели. И так, без обуви и штанов, повели меня в самую глубь каземата, где, отворивши маленькую дверь, сунули меня в нее, бросили ко мне шинель и обувь, потом дверь захлопнули и потом цепочку заложили… Видя себя в совершенной темноте, я сделал шага два вперед, но лбом коснулся свода. Из осторожности простерши руки вправо, я ощупал прямую мокрую стену; поворотясь влево, наткнулся на мокрую скамью и, на ней севши, старался собрать распавшийся мой рассудок, дабы открыть, чем я заслужил такое неслыханно-жестокое заключение. Ум, что называется, заходил за разум, и я ничего другого не видал, кроме ужасной бездны зол, поглотившей меня живого».