Формула всего - Евгения Варенкова

– Сказки!

Тарелкин вскрикнул:

– Ваши слова несправедливы!

– Справедливости нет.

– Есть!

– Где?

– Есть!!!

Драго весь подался вперед:

– Смотри – я цыган. Чем я тебя хуже? Ничем не хуже. А после Покрова – что будет тебе, а что будет мне? Ты понимаешь? Или не понимаешь?

– Люди многое портят, но это же частности, надо смотреть шире – в сам порядок вещей, созданный Богом, не в жизнь, замаранную нашим грехом, а в задумку ее, которой нет лучше! А то, что нам плохо, – разве это несправедливо? Разве прожили мы жизнь настолько праведную, чтобы быть счастливыми? Мы недостойны. Мы находимся в плену у собственных грехов, как в рабстве у Сатаны, плюс грехи отцов, плюс чужие грехи – мы и их отражаем… Жить – стыдно. Ошибка на ошибке и ошибкою погоняет. Грех уродует, очеловечивает любовь. Лишь бы не поздно. Слишком много утеряно. Я пропащий человек. Но я это заслужил.

– Ну хорошо, – согласился Драго. – Скажем так: волк ест зайца. Разве заяц виноват?

– Не виноват. Но и волк не виноват. Вот и справедливость! – нашелся Тарелкин. – Справедливость есть везде!

– И в этой комнате?

– Безусловно. Она просто спряталась от нас, как мячик, закатившийся под кровать.

– Отлично. Покажи мне этот «мячик».

– То есть как?

– А так. Если ты такой умный и говоришь, что справедливость есть везде, покажи ее мне, неграмотному цыгану, а то я не вижу.

– Это такая неожиданная просьба…

– А ты не скачи. Я подожду, – цыган отвернулся к оконному проему.

– Алеша, – произнес Александр Александрович со снисходительной укоризной. – Самое простое всегда выразить сложнее всего. Оно неуловимо. Мое мировоззрение скорее ощущение, чем мысль, которую можно доказать или проанализировать. Ее не перескажешь… Ну да что это с вами?

Драго стоял у окна, как пораженный громом. На нем не было лица.

– Да что случилось? – Тарелкин занервничал. – Что ты там увидел?

– Справедливость, – Драго круто развернулся. Глаза горели. – За мной не ходить.

И он хлопнул дверью.

Александр Александрович с замиранием сердца выглянул в окно. С парадного крыльца, одетый дорого, но неброско, заходил Какаранджес. Вид у него был самый цветущий. Герой всегда остается героем – в огне не горит и в воде не утонет. Это было б весьма достойно, но никто не хранил о нем добрую память. Рожденный недоноском, с первого дня коротышка проявлял крысиную живучесть. Неразборчивый в средствах, жестокий и жадный, он ничем не гнушался, и если собрать воедино всех тех, кого Какаранджес обманул или обокрал, получилась бы целая демонстрация. Коротышка этим даже гордился: «Пусть весь свет мною недоволен, лишь бы мне было хорошо!»

Переступив обшарпанный порог, Какаранджес принюхался и крикнул хозяина:

– Друг, а сколько у тебя выйдет угол?

– На сколько тебе?

– Пару суток.

– Три целковых.

– Подорожало? – с притворным удивлением спросил коротышка, хотя ни разу до этого здесь не бывал и ничего про это место не слышал. Он нарочно мутил воду, чтоб казаться бывалым парнем.

– Давно.

– Многовато. Не дворец же у тебя!

– Не дворец.

– Не хоромы!

– Что бог послал.

– А за что же три целковых берешь?

– Послушай, не знаю, как тебя звать. Что-то не нравится – никто не держит.

– Да мне все нравится, – пропел коротышка. – Только дорого это. Издержался я по дороге, а тут три целковых! За две-то ночки! А я ведь, смотрите, – махонький! Мне много места не надо! Мне и колыбельки хватит, чтоб уютно устроиться! Может, два?

– За два спи в корыте. Точка.

– Ладно. Три так три. Разве я спорить буду? Мы люди мирные. А поесть у вас есть что-нибудь горяченькое?

– Потроха куриные стоят. Жена погреет.

– Сколько они?

На этот раз с объявленной суммой Какаранджес согласился безо всякой торговли.

– Вы посторожите мое место, – попросил он хозяина. – Вот здесь, чтоб не заняли. А я до удобств. Где они у вас?

– Со двора обойди.

Коротышка нетерпеливой походкой отправился туда. Дощатый нужник стоял против бани, рядом с компостной ямой. В то же мгновение, как Какаранджес захлопнул дверку, из-за поленницы вышел Драго. Он огляделся: не смотрит ли кто, – но задворки были пусты. Из кабака на эту сторону дома выходило одно-единственное окно – это было окно его собственной комнаты, где сидел Тарелкин, свой человек.

В три легких прыжка Драго перенесся прямо к нужнику и рванул за ручку, думая сорвать изнутри щеколду, но щеколда отсутствовала – коротышка слабо придерживал дверь рукой, и с рывком он вылетел вперед носом, в спущенных штанах, на ходу потеряв отвалившуюся какашку.

– Здравствуй, сучонок. Жить хочешь?

– Хочу! – сипло выкрикнул Какаранджес, еще не узнав, но прошла секунда – и он узнал: – Драго!..

– Верно.

– Помилуй, Господь!

– Я не Господь.

Коротышка не успел даже пискнуть. Цыган перехватил ему горло. Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять… И всего делов!

«Мразь какая» – подумал цыган. Обмякший трупик он втащил за шиворот обратно в нужник. Дырка чернела. «Голова пройдет – и остальное пройдет», – прикинул Драго, и все пролезло. Внизу вязко хлюпнуло. Цыган приспустил штаны и направил струю в круглое отверстие.

Спустя пять минут он застал Александра Александровича на том же месте и в той же позе, что его оставил.

– Я придумал, – сказал с ходу Тарелкин.

– Что? – спросил Драго, хотя слушать не собирался.

– Про справедливость. Моя Жюли. Она не со мной, и это самое справедливое из того, что могло у нас с нею быть. Я ведь сам ее отпустил. Да-да. Поищите такого рохлю – вы не найдете. Мне позор признаваться, но… но… не знаю, как вы поймете… Одному горевать было легче, чем быть вместе с ней счастливым. Я ведь сам ее отпустил, то есть не помешал уйти. Любил, обожал, а делать ничего не хотел. Думал: само. А само вышло так, что она ушла. Горе мне. Горе. Стишки эти – вздор. Водка – вздор. Без нее все вздор.

Это цыган понял. Утопить жизнь в сивухе он успеет всегда, а Воржа упорхнет, и потом он не сможет себе это объяснить. Плащ говорил: «Мир – поражение». И он был прав. Это падший мир. Но у нас есть возможность ему сопротивляться. Вот что он утаил! Плащ смущал полуправдой. Мы рассчитаны на ад. Это значит – мы можем его терпеть. У нас есть силы выстоять и удержать свое. Если мир не дает, мы возьмем это сами.

«Дэвлалэ-Дэвла! Убью, а не отпущу, – сердце вбросило клятву в кровь, и она разнеслась по жилам. Цыган ожесточился. – Убью, а не отпущу. Прости меня, Воржа», – добавил он так, словно она уже умирала у него на руках, а он стоял с обагренным ножом.

– …Я знаю, знаю, – донесся откуда-то голос Тарелкина.