"Белые линии" - Р. Шулиг

Однако сейчас она вдруг вышла из дома и села на лавку рядом с ним. Они сидели под липой вдвоем, как когда-то давно, только теперь оба они были старше и на них лежал груз пережитого. Земан подсознательно чувствовал, что Бланку тяготит какая-то страшная тайна, которую она боится открыть. Вдруг Бланка тихо обронила:

— Нам лучше было бы остаться в Праге, Гонза. Возможно, что Калина... — Но, заметив его встревоженный взгляд, она осеклась на полуслове и увела разговор в сторону: — Все здесь напоминает о прошлом. Я думала, что это уже переболело... Но теперь опять перед глазами... эта страшная картина... Не нужно нам было сюда приезжать!..

Земан впервые за весь вечер заговорил и уже не мог остановиться:

— Эта деревня, наверное, наша судьба... У тебя здесь тогда застрелили мужа... а сегодня хотят подстрелить меня!

Бланка испугалась:

— Как это?

— Я тебе не сказал всю правду. Я взял отпуск не из-за Лидушки. Просто меня за Планице уволили!

Бланка в ужасе прошептала:

— Боже мой, Гонза...

— Через три дня я иду на реабилитационный суд. Поэтому я и поехал сюда... Я хотел найти здесь силы для этого процесса, уверенность, но обрел еще большее беспокойство.

— Кто требует реабилитации? Он?

— Да, священник!

Бланка, с трудом подыскивая слова, спросила:

— А ты абсолютно уверен, что с ним тогда было все в порядке?

Земан возмущенно спросил:

— А ты в этом сомневаешься?

— Нет, я не о том, Гонза... Я знаю, что ты всегда был честным и порядочным человеком... В тебе я никогда не сомневалась и никогда не усомнюсь... Я останусь с тобой, что бы ни случилось... Но ведь ты сам можешь ответить только за себя... Разве ты знаешь о том, как все было?.. Были ведь в те годы и процессы... ты мне сам говорил об этом... — И вдруг призналась: — Я этого священника уважала, и ты знаешь почему... Был это тихий, достойный человек... А потом я поверила в его вину... и смертельно его возненавидела... Но теперь, когда я увидела его по телевидению, я не могла уснуть... Всю ночь думала об этом...

Земан быстро спросил;

— Теперь ты в его вину не веришь?

— Нет, не это... Я просто... не совсем уверена!

Земан от возмущения даже встал с лавки:

— Значит, и ты? Откуда у вас вдруг появилось это недоверие? Кто его посеял в ваших душах? Ведь от этого можно сойти с ума!

Бланка тихо спросила его:

— А ты сам, Гонза, нисколько не сомневаешься?

Земан не ответил на ее вопрос и продолжал:

— Ведь было так просто и ясно. Здесь мы, а там враги. Враги убивали, а мы их за это преследовали... Здесь были мы, честные люди, на страже закона, а там были они, преступники... Чего же тут неясного? — Он тут же решил: — Поеду к Калине. Сейчас же. Буду с ним говорить, и доктор Веселы мне в этом не помешает. Вашек должен сказать мне правду!

И гут Бланка с тихой грустью произнесла:

— Он уже тебе ничего не скажет, Гонза!

Земан удивленно взглянул на нее. Бланка погладила его по руке, чтобы успокоить, обняла:

— Я боялась тебе это говорить, когда увидела, в каком ты состоянии. После обеда тебе принесли телеграмму... Калина сегодня утром умер!..

Это было как гром среди ясного неба. И Земан только сейчас, с почти физической болью, ощутил, как хороша эта весенняя ночь, как она животворно тепла, как она обращается к ним тысячами голосов а звуков; гармоникой издалека, лаем собак, кваканьем лягушек, шелестом лип и мерцанием звезд, стоном сычей и отдаленным заразительно веселым девичьим смехом.

Только один голос навсегда замолк и не прозвучит в этой ночи — мудрый, ласковый, добрый голос Калины.

В ритуальном зале крематория на Ольшанах звучал марш павших революционеров. Это были бедные, печальные похороны. На гробе лежал букет гвоздик, и рядом стояли три венка.

В зале было мало народу, всего шесть человек, осмелившихся прийти проститься с Калиной. Это были Земан, его мать, Бланка, Лидушка, доктор Веселы и бывший начальник пражской криминальной службы, первый пражский начальник Земана, а теперь уже пенсионер, майор Павласек.

Бланка с беспокойством взглянула на Яна. Она видела его бледное лицо, понимала, как ему трудно держать себя в руках. Губы Земана дрожали, на глаза навернулись слезы.

Сейчас он во второй раз потерял отца, доброго, чуткого, мудрого, на которого всегда можно было опереться, прийти в тяжелую минуту за советом. Теперь Земан остался один и осознавал это. Павласек, стоявший рядом, горестно прошептал:

— Даже салют не дали! Даже салют!

А в эту минуту гроб с телом Калины медленно скрывался за занавесом, отделяющим мир мертвых от комедии абсурда, которую в судорожной спешке играл этой весной мир живых...

Люди молча вышли из крематория в наполненные заботами будни. Каждый из них был погружен в свои мысли и воспоминания, связанные с этой печальной утратой. И даже весенний день показался им притихшим и драматичным.

Группа родных и близких другого умершего, проходившая мимо них, вывела их из состояния молчаливой скованности.

Земан заговорил первым и произнес вслух то, о чем думал на протяжении всех похорон:

— Это первый мертвый в этом процессе. Я начинаю понимать прокурора.

Все удивленно посмотрели на него, а Павласек спросил:

— Какого прокурора, Гонза?

Земан не ответил ему. Он повернулся к доктору Веселы:

— У тебя наверняка есть эта книга, доктор?

— Какая?

— «Процесс» Франца Кафки!

— Есть.

— Дашь ее мне?

— Зачем?

— Я хотел бы ее прочесть перед завтрашним днем.

— А что будет завтра?

— Суд!

Мать Земана испуганно спросила:

— Боже мой, Гонзик, какой суд? За что?

— Не знаю, мама. Я только одно знаю: в этом процессе не должно быть мертвых, как и в других подобных процессах. Поэтому прежде я хочу во всем разобраться...

Он говорил так загадочно, что все были сбиты с толку и молчали. Только Павласек спросил:

— Что ты хочешь сделать?

И Земан признался:

— То, что делали советские командиры в критической ситуации и в окружении во время войны, когда хотели предотвратить дальнейшие потери с их стороны и сохранить хотя бы остатки своих подразделений для дальнейшей борьбы. Они сообщали: вызываю огонь на себя!

Они поняли его и перепугались. Он хотел принести себя в жертву! Веселы выпалил:

— Ты с ума сошел, Гонза!

Бланка в испуге схватила его за руку:

— Ты этого не сделаешь!

Однако Земан твердо стоял на своем.

— А что мне остается делать? Я остался один. Калина умер. Житный ушел! — Веселы и Павласеку он сказал: — Я иду на реабилитационный суд, меня вызывают за Планице. Не хочу втягивать в это никого из вас...

Веселы деликатно намекнул ему:

— Если это тебе поможет, оставь Калине Калиново. Он наверняка бы с этим согласился. И сам бы тоже от ответственности никогда не уклонился!

Земан решительно отверг его совет:

— Нет! Это битва живых. Мертвых оставим в покое, для них мучения уже закончились. И если суждено пасть кому-либо еще, так это тому, кто сам, добровольно остался в этом котле. Вызываю огонь на себя!

Бланка, к своему ужасу, поняла, что Ян это для себя решил твердо и что если не произойдет чуда, она потеряет мужа. Со страхом в глазах она зашептала:

— Ради бога, Гонза! Ты понимаешь, что говоришь?

Темные своды собора теперь, в наступающих сумерках, казались мрачными, таинственными, пугающими. Они подавляли Бланку своей мощью и строгими готическими формами.

Бланка не отважилась бы на такой поступок, если бы не страх за Земана. Она, опасаясь быть разоблаченной, вынуждена была осторожно выяснять, где остановился планицкий священник. Наконец ей удалось узнать, что он как гость находится в доме священника Тынского храма. Она вошла в этот дом в сумерках, нерешительная и напуганная предстоящей встречей. Однако старого священника она там не нашла. Какой-то молодой священник, бледный, аскетического вида, строгий, сказал ей, что он в храме. И теперь она неуверенно, шаг за шагом, шла в холодном полумраке собора. Вместе с ней в двери и окна внутрь храма вливалась темнота и вынуждала Бланку, как слепую, идти на ощупь по каменным плитам, мимо старинных деревянных лавок, низких скамеек и колонн туда, вперед, откуда доносился отдаленный старческий голос, хриплый и усталый:

— «...У врат Закона стоит привратник. И приходит к привратнику поселянин и просит пропустить его к Закону. Но привратник говорит, что в настоящую минуту он пропустить его не может. И подумал проситель и вновь спрашивает, может ли он войти туда впоследствии? «Возможно, — отвечает привратник, — но сейчас войти нельзя». Однако врата Закона, как всегда, открыты, а привратник стоит в стороне, и проситель, наклонившись, старается заглянуть в недра Закона. Увидев это, привратник смеется и говорит: «Если тебе так не терпится — попытайся войти, не слушай моего запрета. Но знай: могущество мое велико. А ведь я только самый ничтожный из стражей. Там, от покоя к покою, стоят привратники, один могущественнее другого. Уже третий из них внушал мне невыносимый страх...»[36]