"Белые линии" - Р. Шулиг

Бланка не сразу смогла обнаружить, откуда доносится этот голос. В вечерних сумерках ей казалось, что в храме тысячи ниш и поворотов, что она попала в бесконечный лабиринт углов и боковых часовен и часовенок. Она шарила глазами по их таинственным укромным уголкам, надеясь его там найти, а вместо этого с испугом обнаруживала причудливые, страдальческие фигуры святых, которые символизировали собой скорее смерть, тоску, жалость, нежели жизнь. Храм казался совершенно пустым, и тем таинственней был этот голос, который неустанно, как крик ночной птицы, манил ее и сопровождал:

— «...Не ожидал таких препон поселянин, ведь доступ к Закону должен быть открыт для всех в любой час, подумал он; но тут же он пристальнее взглянул на привратника, на его тяжелую шубу, на острый горбатый нос, на длинную жидкую черную монгольскую бороду и решил, что лучше подождать, пока не разрешат войти...»[37]

Наконец она обнаружила место, откуда доносился этот голос. Оно находилось почти у алтаря, на церковной кафедре возле толстой колонны, за которой она скорее предположила, чем увидела, какую-то темную фигуру, которая там при свете маленькой электрической лампочки вслух читала книгу:

— «...Привратник подал ему скамеечку и позволил присесть в стороне, у входа. И сидит он там день за днем и год за годом. Непрестанно добивается он, чтобы его впустили, и докучает привратнику этими просьбами...»[38]

В эту минуту голос замолк, и лицо мужчины на кафедре исказилось испугом. Это был священник из Планице, и Бланка догадалась о причине его испуга. Испугала его она сама, остановившись прямо перед ним и смотря на него снизу вверх своими большими удивленными глазами. Она сказала:

— Я хотела бы с вами поговорить, ваше преподобие!

Они сели друг против друга в холодной ризнице, и только теперь вблизи Бланка увидела, как стар и дряхл планицкий священник. Он уже немного оправился от испуга, но все еще был очень взволнован этой неожиданной для него встречей. Бланка тоже волновалась. Она с трудом подбирала слова, хотя весь день обдумывала, что скажет ему. Наконец священник спросил:

— Зачем ты пришла, дочь моя? Что тебе нужно от меня?

Сдавленным голосом Бланка проговорила:

— Только что вы говорили там, на кафедре, о законе и справедливости.

Священник, поколебавшись, признался:

— Я изучал один текст. И изучал на месте, которое мне ближе всего.

Поборов робость и нерешительность, Бланка отважилась сказать о своем деле:

— Я как раз пришла просить вас об этой справедливости!

— По отношению к кому?

— К моему мужу!

Священник, помолчав некоторое время, спросил:

— Кто твой муж, дочь моя?

— Майор Ян Земан.

Священник зашевелил губами и тихо произнес:

— Боже всемогущий!

Бланка горячо заговорила, глядя ему в лицо:

— Возможно, что с вами поступили несправедливо, ваше преподобие, но вы не имеете права мстить за это невинному, поступать несправедливо с другим честным человеком. А Гонза честный. Он никогда в жизни сознательно никому не причинил вреда!

Священник молчал и молился. Однако Бланка не сдавалась и настаивала на своем:

— Вы были свидетелем, когда много лет назад убили моего первого мужа. Неужели вы можете спокойно смотреть, как будут уничтожать моего второго мужа?!

Священник тихо запричитал:

— Боже милосердный, ты знаешь, что я этого не хотел! Я уже старый, усталый человек. Я хотел дожить остаток жизни в покое, в молитвах за свои грехи просить прощения... Но они меня к этому склонили...

— Кто?

— Пани редактор, профессор и поэт!

— А где в таком случае ваше христианское человеколюбие, ваше преподобие? Почему вы не следуете словам молитвы, которой меня учили, когда я еще была ребенком: «Прости нам наши грехи, как и мы их простили нашим обидчикам»?! — страстно боролась за своего мужа Бланка.

Священник отчаянно защищался, по все же уступал:

— А что мне теперь делать? Что ты от меня хочешь?

— Правду! Вы единственный человек, который с тем агентом в Планице разговаривал. Вы один знаете, кем он в действительности был, что говорил, чем вам угрожал, когда принуждал вас оставить его в вашем доме... Скажите перед судом ту правду, ваше преподобие. Ничего больше мне от вас не надо!

И это было именно то, чего священник не мог сказать. Ведь не мог же он рассказать ей об одном случае времен оккупации, память о котором он нес всю свою жизнь на плечах как крест на Голгофу. Прислали к нему тогда на постой на несколько дней молодого капеллана, немца с Судет. Звали его Лоренц. Был это странный, невзрачный, худощавый мужчина с острыми как иглы глазами, фанатически преданный вере, такой чуть ли не средневековый поборник веры, который каждого грешника предавал анафеме и готов был послать в пекло ада. Священник объяснял эту нетерпимость и рвение его молодостью, ласково разговаривал с ним много вечеров кряду, пытаясь научить немца любви к ближнему и терпимости к человеческим слабостям, которые необходимы сельскому священнику для мудрого руководства своими прихожанами. Рассказывал ему о людях из Планице, каждого ему характеризовал, открывая его слабости, недостатки, говорил об отношении к церкви и существующему строю. А через три дня после этого гестапо начало аресты, и священник понял, кому он выдал своих прихожан. Его охватил ужас, дни и ночи напролет он молился, но не почувствовал облегчения. Сознание вины не проходило. Потом он всю жизнь боялся, что его вина раскроется, что откуда-то появится мститель и наказание. Но ничего подобного не произошло. Капеллан Лоренц ушел в последние дни войны с отступавшей немецкой армией и исчез, был предан забвению. Люди, возвратившиеся из концлагерей, не попрекали священника, поскольку о его вине ничего не знали. Постепенно он обретал спокойствие, забывал прошлое, жил тихо и скромно среди своих ульев и роз. А потом пришел агент... Появился как нечистая сила из пекла среди ночи, как те уже давно забытые мститель и наказание... Разве станет священник об этом рассказывать Бланке и суду? Святой церкви перед смертью — да, она милосердна и отпустит ему грехи. Но светской власти он страшно боялся, особенно после стольких лет заключения, в котором, как надеялся, он прошел через чистилище. Ведь этими пятнадцатью годами он искупил перед светским законом свою вину, почему же теперь от него хотят, чтобы он снова бил себя в грудь, занимался самобичеванием, терзал себя рассказом о том страшном случае, который он мучительно стремился забыть. Нет, не мог он рассказать!

И теперь, пряча глаза, он пообещал Бланке:

— Да, попытаюсь, дочь моя... Только боюсь, не будет ли уже поздно...

Ян Земан сидел на скамье в коридоре суда и ждал. Через закрытые двери до него доносились аплодисменты, приглушенный шум из зала суда, восклицания людей, сидящих там, с которыми он еще не был знаком, отчетливый вопрошающий голос судьи, которого он еще не видел, и патетический голос священника, дававшего показания.

Теперь Земан из рассказа Бланки уже знал, почему священник учил притчу Кафки о привратнике у дверей закона.

Он был страшно обозлен на Бланку за то, что она пошла в Тынский собор. Если бы она об этом сказала раньше, он никогда не разрешил бы ей идти.

Земан не разделял оптимизма Бланки. Ему было ясно, что священник не отступит от своего замысла, даже если бы очень захотел этого. Водоворот событий уже втянул их в себя, раскрутил в диком бешеном вихре, из которого нет выхода. Земану ничего не оставалось, как предстать перед этим судом и испытать судьбу до горького конца. Эта простая истина подтверждалась и обрывками речи священника, приглушенно доносившейся из зала суда. Прислушиваясь к его голосу, Земан понял, что священник цитирует притчу Кафки.

Вдруг над Земаном раздался ясный, иронический голос:

— Красиво написано, не правда ли? По-библейски!

Земан поднял голову и увидел Павла Данеша. Это была крайне неожиданная встреча спустя шесть месяцев после того, как Земан в последний раз видел поэта на следственном эксперименте в поэтическом кафе и вынужден был его отпустить. Теперь Данеш стоял перед Земаном с самоуверенным видом и со злорадством в глазах.

— Что вы здесь делаете?

— Я пришел, как и вы, в качестве свидетеля! — усмехнулся Данеш.

Земан удивился:

— Что вы можете знать о Планице?

— Возможно, больше, чем вы думаете! — Данеш сел возле Земана на лавку и с наигранной бодростью, наклонившись к нему, сказал: — Вот видите, пан майор, не прошло и полгода, как мы встретились опять... Только вы здесь сегодня не в роли всемогущего следователя, а я не в роли бесправного заключенного, которого вы можете казнить или миловать по своей воле.

Земан моментально отразил его выпад:

— Вам не на что жаловаться, Данеш.

Данеш со спокойной иронией согласился:

— Да, действительно, не на что... Только я считаю, что за удар нужно платить ударом. Вот я и плачу.