Еще одна чашка кофе (СИ) - Лунина Алиса

Ноябрь в Петербурге развернулся во всей красе — свинцовое небо висело так низко, что, казалось, полностью накрывало город серым колпаком, дождь лил косо и как-то отовсюду сразу, а ветер своей силой вполне мог разогнать целую корабельную флотилию. Маша даже не шла, а плыла под дождем, как подбитый непогодой и жизненным крушением корабль; узнавала знакомые улицы, кивала старым домам. Этот город был такой же одинокий, как и она; сложно вообще представить более одинокий и самодостаточный город, чем этот. И именно Петербург с его отстраненностью, с его приглушенными, монохромными красками, с этими разлитыми в воздухе серебром и меланхолией как нельзя лучше резонировал сейчас с ее внутренней печалью.

Точкой Б, конечно же, оказался дом детства на Фонтанке.

Ну здравствуй, речка, привет, чайки! Давно ли с вами прощались, а вот поди ж ты — я вернулась.

Она встала у моста против Таниных окон, облокотилась на перила. Ветер подул так сильно, что впору было вцепиться в ограду — а ну как подхватит и унесет? Маша достала из кармана пальто благоразумно припасенную фляжку с коньяком. Ну, буду праздновать свой день рождения.

Глоток, и повторить.

Мимо прошел прохожий — пожилой мужчина — посмотрел на нее то ли с интересом, то ли с осуждением. Маша кивнула с пониманием: действительно, одинокая женщина пьет на улице в полном одиночестве, какой моветон!

Она усмехнулась — такие дела… Сорок лет, осень, поговорить не с кем. Что-то еще надо объяснять?!

Еще один глоток. Будем здоровы и великодушны!

Она простояла под окнами Таниной квартиры больше часа — уже и коньяк не согревал. А свет в тех окнах так и не загорелся. Жаль.

Старая река, в которой, как в зеркале, когда-то отражались пожилая женщина с маленькой девочкой и сотни тысяч других людей, неторопливо текла себе сквозь время.

В последний раз повторить фирменный тост, и вот уже фляжка опустела. Маша допилась до полного здоровья и великодушия.

Ветер, словно сам устав испытывать город и горожан на прочность, стих. И неожиданно (не иначе подарок ей к дню рождения!) пошел первый, робкий снег. Тихо, словно он сам не верил, что случился, что ему разрешили, белый, пуховый (таким перину набивать, чтобы сладко спалось) снежок, полетел над Фонтанкой. Маша улыбнулась — этим снегом город словно бы с ней поздоровался. И вдруг стало ясно — это же так очевидно! — что пока ты где-то странствовала, убегала от себя, совершала ошибки, очаровывалась, разочаровывалась, этот город просто спокойно ждал тебя, не напоминая о себе. Он знал, что твое возвращение неизбежно.

Ноябрь, первый снег, ты стоишь у дома, в котором прошло твое детство, и понимаешь, что никуда больше не уедешь.

Вот так она переехала — вернулась — в Петербург. Ни муж, ни сыновья на ее возвращении не настаивали. Муж вскоре женился, и они почти перестали общаться, а сыновья часто приезжали к Маше в Петербург — их связь по-прежнему была прочной.

Начать все в сорок лет сложно, но она смогла. Город отозвался, принял ее как родную. Наверное, срабатывала генетическая память, она шла по городу и знала, что вот здесь надо свернуть, что нужное ей место находится на следующей линии, что впереди Большой проспект, и все улицы, мосты, дома отзывались ей, как старые знакомые.

Вскоре после переезда Маша, по просьбе своих московских друзей, провела экскурсию по городу для их знакомых, и в результате этим людям так понравилась ее экскурсия, что они в свою очередь порекомендовали Машу как отличного экскурсовода своим знакомым. И вскоре Маша с удивлением обнаружила, что ее услуги гида нужны многим людям. Она стала городским сталкером: придумывала нетривиальные маршруты, открывала людям этот удивительный город во всем его многообразии — с загадочной символикой домов (петербургские дома можно читать как книги), с модерновыми парадными с их неповторимым стилем «обшарпэ», с нескончаемыми лабиринтами питерских дворов (в этих Бермудах можно заблудиться, а можно, если знаешь маршрут, прошагать дворами пару кварталов и, зайдя в арку, похожую на загадочный портал в другое измерение, вынырнуть совсем на другой улице). И, конечно, она открывала этот город через адреса и людские судьбы: изучала его, как домовую книгу, как телефонный справочник, с исчезнувшими, переселившимися слишком далеко жильцами. Ей нравилось то, чем она занималась. Вместо отсроченного счастья и отложенной жизни, она выбирала жизнь «здесь и сейчас», пусть даже это было сопряжено с трудностями и одиночеством.

Иногда Маша приходила к своему дому на Фонтанке — постоять, посмотреть на окна. Ей очень хотелось как-нибудь зайти в парадную, позвонить в дверь Таниной квартиры, но она не решалась — стеснялась нарушить покой чужих людей (а, может, потревожить старые тени, которые, вероятно, еще ходят по этим комнатам, скрипят половицами).

Через год после своего переезда в Петербург, как-то в августе, она поехала в Павловск — побродить по родным местам. Больше всего Маша боялась, что все изменилось и что на месте Таниного дома она увидит сейчас современный коттедж и глухой, в десять метров забор с надписью «злая собака».

Пока шла по дороге к поселку, что только не передумала, готовясь к худшему; и вот, наконец, она увидела дом своего детства.

Новые хозяева перекрыли крышу, что-то перестроили, осовременили, но в целом дом был все тем же, узнаваемым, родным, и забор был не глухой, а открытый, так что Маша увидела сидящую на крылечке девочку лет семи, с книжкой в руках. Рядом с девочкой примостилась собака — не злая сторожевая, а небольшая — черная, кудлатенькая. Девчонка — взлохмаченные волосы, спущенная бретелька сарафана, разодранные коленки — читала свою книжку, и чему-то улыбалась. Но вот она заметила Машин взгляд — оторвалась от книжки и взглянула на незнакомку.

— Привет! — поздоровалась Маша.

Собака вскочила, подумывая не залаять ли, потом зевнула и улеглась.

— Как жизнь? — спросила Маша.

— Хорошо, — серьезно сказала девочка. — Лето же!

— А как тебя зовут?

— Оля! — девочка погладила разомлевшую на солнце собаку.

— Ладно, Оля, я пойду. Приятно было познакомиться! — попрощалась Маша, и пошла вдоль забора.

— Подождите, — крикнула ей вслед Оля.

Маша остановилась.

Оля выскочила за калитку и протянула ей яблоко:

— Возьмите. Из нашего сада! У нас хорошие яблоки, сладкие!

— Да, у вас хорошие, — улыбнулась Маша, — я знаю. Спасибо, Оля!

Перед тем как вернуться в Петербург, она зашла в лес, где папа обычно собирал грибы. Вечерело, лето уже встречалось с осенью, солнечный ветер набирал силу, готовился к будущим листопадам. Где-то рядом куковала кукушка. Маша остановилась: кукушка, кукушка, сколько мне лет… А впрочем, нет, не надо, ничего спрашивать не буду. Не хочу знать. Все, что осталось — мое.

Иногда, впрочем, приходилось туго; случалось, что этот город своими свирепыми осенними ветрами выдувал из тебя надежду, человеческое тепло, закручивал в ледяную пружину, снова и снова проверяя на прочность: ну как, выдержишь? Маша, в отличие от своих туристов, представляющих Петербург этакой красивой картинкой из туристического буклета, неким идиллическим пространством с прекрасной архитектурой, корабликами и аттракционом белых ночей, знала, что этот город больше, сложнее любых наших представлений о нем.

В особенно «зябкие дни», в минуты самого сильного душевного ненастья, она вспоминала слова бабушки Тани, которые та ей однажды сказала.

Маше тогда было семь лет, она шла вдоль Фонтанки из школы и несла домой тяжелую ношу — свою первую двойку. Настроение из-за двойки, из-за ссоры с одноклассницей было серое, как тот ноябрьский день, и это мрачное небо, противный накрапывающий дождь, грязная речка (и почему Таня ее так любит?!) только усиливали ее хандру и смутную обиду на город, на себя саму, на весь мир. На мосту у дома Машу ждала бабушка. Увидев угрюмое — мрачнее не бывает — Машино лицо, Таня встревожилась; а после, узнав о причинах внучкиной печали, кивнула на хмурое небо над Фонтанкой: