Ворон - Дмитрий Щербинин

И почти каждое мгновенье он видел в соседней клети ЕЕ. Видел, как постепенно исчезают последние черты былого, как последние крохи разума затухают. Она превратилось в громадную слизкую жабу, которая постоянно грызла прутья, и брызгала ядовитою, зеленой слюною.

Впрочем — это уже не причиняло ему боли — он лешился разума; и теперь только и делал, что рычал, поглощал мясо, да сам брызгал слюною, ища, кому бы перегрызть горло.

Уже много позже вспомнился Сильнэму такой эпизод:

Между клеток появился тот «черный», а за ним тащился горбатый пятиметровый надсмотрщик, с тремя руками и двумя головами. «Черный» бранил надсмотрщика:

— Почему переработка завершена еще не во всех клетях?! Вот — например этот! — и он ткнул пальцем в Сильнэма.

— Я…я… не знаю. — тупым голосом отвечал надсмотрищик.

— Сколько в твоем блоке?! — рявкнул «черный».

— Шестьсот девяности семь клетей.

— Из них едва ли не половина не переработана! Ты будешь выдран плетьми, собака!

— Как вам угодно, господин!

— Они должны быть подготовлены через полтора часа; закованы в цепи, подняты наружу.

— О-о-о… А что случилось?

— Не твое дело!.. А, впрочем, знай, что собрались эльфы и еще какие-то великаны с востока, осаждают ворота. Конечно, владыка мог бы их прихлопнуть, но ему нужны враги. Знай, что если они, все-таки, прорвуться сюда, то тебя первым разорвут в клочья.

— А п-почему меня?

— Да потому что ты, тюремщик, больше всего им ненавистен. Они мастера пыток эти эльфы; даже нас обогнали — ты уж поверь!

Тут уж тюремщик затрепетал от ужаса, а потом зарычал:

— Ничего, что они еще не совсем переработанные! Это даже лучше! Непереработанные такие яростные…

— Идиот! Они же бьют всех попало: и своих, и чужих. Это же безумцы, еще более тупые, нежели ты! Заковывай их всех в цепь, да покрепче!

И вот «черный» умчался в какой-то другой «блок», а тюремщик принялся раскрывать клети, вытаскивать безумцев, и заковывать их в тяжелую, длинную цепь. Он сковывал их лапы, чтобы они могли передвигаться только маленькими шажками, оружия же пока никакого не давал.

Вот их поволокли — именно поволокли, ибо все рвались в разные стороны, и те, кто стремился назад, неизбежно падал на пол, запутывался в цепях, и волочился по этой кровавой поверхности, скребя об нее клыками.

Потом на платформе, их стремительно и с токим режущим скрежетом понесли вверх. Их вынесло к тем воротам, размерами которых был поражен когда-то Сильнэм. Теперь за воротами все покрыто было многоцветием вспышек; слышались стоны, вопли. А в воздухе пахло кровью, от чего закованные в цепь в нетерпении бросались друг на друга. Началась жуткая неразбериха — их все волокли вперед — повеяло морозным, свежим воздухом.

Вот ворота остались позади, и впереди открылось огненное озеро, и часть моста. Атакующие двигались не только по мосту, но и на многометровых плотах, построенных из чего-то негорящего. Сверху на них летели темные твари, однако с плотов, почти беспрерывно вылетали серебристые стрелы — многие из тварей падали в лаву, вспыхивали там белесыми факелами.

Вместе с эльфами были и великаны, глаза которых сияли в огненном мраке синими, прохладными родниками — они бились с чудищами, которые беспрерывно валили на них из ворот Утомно…

Но ни на великанов, ни на эльфов смотрел Сильнэм. Смотрел он на звездное небо, и сердце его сжималось забытой уж тоскою — из этого высокого чистого неба повеяло вольным ветром — этот ветер все крепчал, и холодные его прикосновенья были благодатью, для Сильнэма.

И тогда вспомнил он все: вспомнил, как любил, как сам слагал для нее стихи — все-все, о той прежней своей жизни вспомнил.

А его волокли все ближе, к рубке — где дергались на железной поверхности изуродованные конечности, а под ногами шипела ядовитая кровь. Мозг Сильнэма, впервые за многое время просветлевший, неустанно работал. Так осознал он, что, ползущая рядом с ним слизистая жаба, и есть его возлюбленная — он взглянул нее, и решил, что должен ее вызволить — что где-то под этим уродливым, осталась еще прежняя ОНА.

Цепь отпустили, и эти «непеработаные» оказались в первом ряду, против эльфов и великанов — им так и не выдали оружия, однако, оружия и не требовалось: закованные в цепь, с воем, поползли они вперед. Навстречу им засвистели стрелы, а потом на них обрушились многотонные молоты великанов — от которых в железной поверхности оставались полуметровые вмятины.

Все потонуло в костном треске, в захлебывающихся кровью воплях — один из молотов обрушился рядом с Сильнэмом — брызнули искры, вместе с ними ядовитая кровь. Он мельком увидел бесформенную груду — понял, что — это возлюбленная его… Потом он лежал, уткнувшись лицом в кровавую, жаркую поверхность и все ждал, когда великан обрушить на него молот, или же раздавит его…

Вот раздался крик одного из эльфов:

— Мы отходим! Силы слишком не равны! Мы не знали, что в подземельях сокрыто столько тварей! Отходим — иначе погибнут все!

Сильнэм приподнял голову, и, через застилающую глаза кровавую дымку, смог разглядеть, как эльфы и великаны отступают назад к своим плотам, выпускают все новые и новые стрелы в атакующих их с воздуха тварей, а, также, куда-то за его спину — откуда слышались злобные вопли, и скрежет железа.

И как же ему захотелось вырваться! Он то чувствовал, что где-то там, далеко впереди, есть настоящая, прекрасная жизнь, которой он сам мог жить раньше — жизнь полная красоты, и творчеств. А вот позади (он с болью чувствовал это) — позади его ждало безумное существование. Опять месяцы в клетке, среди гула, воплей и мертвенного, слепящего света…

И он поднялся на ноги, медленно переставляя ноги, пошел вперед, к плотам, на которые эльфы и великаны спешно перетаскивали своих раненых — стрела пронзила руку Сильнэма у локтя; он продолжал идти вперед. Он слышал эльфийские голоса — все ближе, и ближе, он понимал, что в любое мгновенье может, и даже должен быть убит, и, все же шел вперед. За месяцы безумных воплей, забыл родную речь, но теперь вот, слыша их — вспомнил, и закричал мучительно, но, все-таки, на эльфийском языке:

— Я один из вас! Я был пленником!

К нему тут же подбежали, подхватили на руки, положили на плот, дали испить серебристого напитка, от которого ему должно было стал легче — однако, напиток подействовал так, будто в него влили лавы — это целебное зелье жгло его так, что он едва не обезумел от боли, и пришлось держать его, чтобы он не соскочил в настоящую лаву. Боль не утухала, и, в конце-концов, Сильнэм погрузился в забытье…

Очнулся он уже под звездным небом, и не было слышно ни криков, ни скрежета, не слепил мертвенный свет — его обдувал прохладный ветер; ну а неподалеку потрескивало пламя костра, слышались легкому ветерку подобные голоса эльфов, а кто-то из них играл на лютне, и пел ясным голосом:

— Народ средь звезд рожденный,На выжженной земле,Стихами упоенный,Остался ты в золе!

Там, далеко за морем,Горит твоя заря,И ты согбенный горем,Идешь, мечтой горя.

Проходят дни, недели,И ты в пути, в пути,Туда, где птицы пели,Где дом нам суждено найти.

Тут к Сильнэму подошла одна из эльфийских дев. Она сказала ему несколько ласковых слов, и налила из кувшина родниковой воды, от которой такая сила исходила, что даже и в воздухе можно было почувствовать некие волны. Он, с трудом подбирая нужные слова, все-таки смог ее поблагодарить — поднес чашу к губам, да так и замер, видя, что дева старается не смотреть на него; но вот случайно взглянула — не смогла совладеть с собой, вздрогнула.

И тут Сильнэм вспомнил, что он должен быть уродлив; понял, что эта прекрасная дева все время делает усилие над собою, чтобы вообще не отбежать от такого страшилища, как он. И тогда он оттолкнул протянутую к нему чашу; бросился в сторону — туда, где сразу увидел гладь небольшого озерца. Там увидел только контуры свои на фоне звезд, но и этого было достаточно, казалось, что — это некий кусок мяса который разорвали изнутри, а затем — неумело назад слепили…

Теперь Сильнэм шел куда-то с эльфийским отрядом, и каждый день, накипала в нем злоба Видя, в каком он состоянии, за ним бережно ухаживали; кормили и поили самым лучшим, что было, сажали вместе со всеми у костра, и просили подпевать вместе со всеми.

Несмотря ни на что, злоба с каждой, пройденной на запад верстой, возрастала. Теперь его мучала уже и поднимающаяся над Валинором заря: ему казалось, что она, такая прекрасная, насмехается над его уродством; к тому же, чем ближе они подходили, тем сильнее она жгла его глаза — и он поворачивался назад, во тьму, шипел проклятье.

Наконец, во время одной из остановок, он забился в лощину, и шептал, вжавшись своим урдливым лицом в холодный камень: