Воспоминания о Штейнере - Андрей Белый

Перед своим отъездом из Дорнаха я продолжал работать в пространстве портала под потолком: на мостках; из — за наружной стены мне под ноги прорубался "Л", вырезая окно; голова "Л" — просовывалась, или моя; мы — переговаривались; свесившись головой вниз, видел: бетонную площадку, холм, Дорнах, дали. Доктор — не возвращался (он долго отсутствовал); мысль, что покидаю Дорнах надолго, его не увидев, меня волновала.

Однажды в ясный день разнеслось известие: "Доктор вернулся!" И сердце — екнуло: еще увижу его; часов в пять — слышу голос: "Доктор!" Перемазанный, пыльный, со стамеской в одной руке, с молотком в другой — на четвереньках пролезаю наружу, в дыру из стены свешиваюсь: внизу — доктор, сияющий, радостный, в сюртуке, с черной шляпой с полями; и с ним — розовая М. Я. сияет золотыми волосами. Я с карачек над ними махаю руками (молотком и стамеской); он, подняв руку над головой, улыбается пленительно; и бросает громко: "ГРЮСС ГОТТ!"[369] В порыве к нему, в его ПОРЫВЕ сказалась простота сердечности: так встречаются родственники или дети с родителями.

Так мы встречали его, когда он приходил к нам.

Это было в раннюю пору работы в бараках; взобравшись на мостки, высотой с добрую сажень, я углубился в работу над кленом. Голос: "Доктор!" Я — с краю мостков; подо мной — М. Я. Штейнер; шагах в трех — доктор: спиною ко мне; в то же мгновение чувствую: ноги теряют равновесие; и мне остается: свергнуться вниз или прыгнуть, чтоб избежать ушиба; грохаюсь вниз: и оказываюсь лежащим в ногах М. Я. (с молотком и огромной стамеской); она — в испуге: "Вы ушиблись?" Вскочил на ноги; все — в смех. Доктор, стоявший спиною ко мне — даже не вздрогнул: повернул сосредоточенное лицо с укоризной на миг: и ушел в разговор; все же ахнули от громового грохота, произведенного мною; но ни один мускул не изменился в лице его.

Так он владел собой.

Он любил корпорацию резчиков; это "личное" чувство к нам, не раз в нем непроизвольно вспыхивало (в фактах распутывания интриг, которые велись против нас, и других случаях); строгий и требовательный, он не раз готов был "хвальнуть" нас, — так просто: от избытка чувств: в Норчоппинге (в Швеции), на одной из лекций он шведам рассказывал о быте Дорнаха; сердечно описывал нашу жизнь; между прочим, взглянув на меня, подмигнул лукаво; и сказал громко: "Глядя на наших УВАЖАЕМЫХ членов здесь, — слово "уважаемых" произнес с ласковым комизмом, — никто не мог бы представить их вида, когда они в сараях обливаются испариной". Это — в мой огород: в Швеции я ходил в сюртуке, заботясь о туалете; и этот мой вид — контраст с Дорнахом, где работал в русской рубашке без ворота; испарина градом катилась с лица; и я то и дело утирал лицо рукавом рубахи; эти мои рабочие замашки он подсмотрел: в его словах было много комизма; еще больше ласковости.

Рабочий в Дорнахе выглядел живописно и пестро, пугая мелкобуржуазный глаз; не было летних пикейных костюмов: короткие штаны, засученные рукава, открытые груди, куртки самых фантастических видов, русские рубахи, передники, швейцарские костюмы (а ла Вильгельм Телль), столы всех цветов Радуги, польские душегрейки; чего — чего не было! Молодежь съехалась из разных стран: и ходила в национальных костюмах; "европейское" платье мешало работе. Туман, сырость, Дождь, размой глины сменялися духотою и пылью; на холме был потоп [поток] щепок, стружек и деревянных опилок; простонародный костюм выносил все это, а "европейский", — нет; иные ходили дранцами; доктору нравилась рабочая пестрота: он хвалил русскую рубаху.

Дорнах стоит мне нескончаемым калейдоскопом воспоминаний; раз начав, я никогда не кончу; он встает мне в днях и в часах: изо дня в день. За 2 с половиной года жизни в Дорнахе я был вполне отдан людям. Мы странно жили, скученные на пространстве двух деревушек; отрезанные от всего мира войной, мы, 19 наций Европы, пронизывали друг друга разными бытами; и — падали стены не только [не только стены] отдельных обиталищ; падали меж нами подчас и границы снов; смешиваясь в снах, мы появлялись друг перед другом в странном виде, то радуясь, то ужасаясь друг другу; нигде не было теснее сближений, нигде меч разделения не ударял с такой яростью.

Дорнах остался мне квинтэссенцией человеческой красоты и человеческого безобразия, дико столкнутых под ни на что не похожими формами, которые, мы же, ставшие ни на что не похожими, высекали.

Дорнах для меня — своего рода кампания 12‑го года: завоевание огромной страны; и одновременно: почти бегство из нее. И когда я читаю теперь [теперь читаю] малопонятные эпопеи давно исчезнувших народов в их усилиях с (роить циклопические постройки, я непроизвольно вспоминаю Дорнах; и почти ловлю себя на восхищении [восклицании]: "Это было в Дорнахе".

И вместе с тем: ни одно историческое событие не отделено от меня таким расстоянием, как Дорнах, где я периодами мыслил себя жителем навсегда; ведь и клочочек земли, нам уделенной, только случайно не оказался нашим; и только случайно не начал я строиться в Дорнахе.

Между тем: глядя на Дорнах из 28‑го года, я говорю себе: "Сюда невозможно вернуться мне, как невозможно вернуться мне в старую арбатскую квартиру, в свои детские годы: невозможно, да и… ненормально".

И я НЕ ХОТЕЛ БЫ ВЕРНУТЬСЯ в Дорнах.

Но проделанная "кампания", — не вычеркиваема из души; и невычеркиваемы товарищи по Дорнаху.

Как мне забыть рабочее дорнахское ядро: фон Гейдебрандтов (сестру и брата), фрау Гейдебрандт (жену художника), Розенберга, фон-Орт (стекло), Гаэра, фр. Ганна, фр. Классен, Дюбанек, фр. Киттель, Митчеров, д-ра Гоша (ушедшего из А. О.), Эйзенпрейсов, фр. Хольцляйтер, Лилля, Энглерта, Людвига, Вольфюгеля, фр. Гюнтер, Лиссау, Вегелина, Линде, бар. Эккартштейн, Штраус, Смите, Фосс, фр. Вольфрам (эвритмистка), Кучерову, Лихтфогеля, Зонненклар (теперь фрау Ленхасс), Фельс, Блуммеля, Киселеву, Ильину, Дубаха, "Л", Фридкину, Эльрам, Богоявленскую, Бергенгрюн, Трапезникова, Кемпера, Нейшеллеров, Нильсон, Майеров, Гросхейнцев, братьев фон-Бай, мисс Мэрион, мисс Чильс, мисс Гаррис, мисс Рикардо, Лупшевица, Стракошей, семейство Полляков, Фадума, Рихтера, Дрекслер, Друшкэ, Катчер, Гамильтон, фр. Вальтер, Валлер, семейство Лер[370], мадам Перальтэ, де-Ягеров, Стютена, Ледебура, Лилля, даже… Седлецких; и — скольких еще! Не говорю уже… о старших.

Или как забыть своих дорнахских "врагов"? Как забыть, с которыми судьба сталкивала лоб — о–лоб; с каждым ведь проведены миги незабываемого смысла, приподнимающие над личной жизнью.