Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

И под эти путаные успокаивающие слова Майка заплакала. Впервые за восемь месяцев.

– Ничего… ничего не поделаешь, Тэкля, поздно.

– Из гроба только поздно… Ты просто отдай себя на его милость… под его защиту. Ты иди. Прими, если пришел человек. Поговори, ничего не сделается.

Держась слишком прямо, она вышла на террасу и увидела у балюстрады высокую женщину в золотистом платье.

Глаза невольно отметили стройность фигуры, простую элегантность одежды, шляпку из тонкой золотистой соломки.

Лицо гостьи скрывала темная, с мушками, очень густая вуаль.

– Извините, я заставила вас ожидать, – по-французски сказала Майка.

Гостья ответила тоже по-французски. И хотя ошибок в произношении не было, чрезмерная правильность речи лучше ошибок говорила о скованности говорившего.

– Что вы, – сказала гостья. – Я просто не обратила внимания. Засмотрелась на эту красоту.

Терраса висела над крутым обрывом. Внизу был склон с деревьями и озеро. Слева – две белоснежные колокольни. Еще дальше – лента Днепра, а за ней желтые от жита пригорки. Далеко-далеко.

Какую-то тревогу вызывала в Майке эта женщина. Она не видела пока ее лица, но тревога возрастала.

Они сидели друг против друга и молчали. Долго. Гостья, казалось, слушала. И не просто слушала, а заслушалась.

Из-за крон деревьев, из-за Днепра, тонко-тонко, высоко-высоко звучала "Жатва". Словно по стеклу серебряным молоточком, словно в тонкую стеклянную посуду, на границе слышимости звенели голоса. А может, это звенела дрожащая стеклянная дымка расплавленного воздуха над нивами?

Закурыўся дробненькі дожджык

Па чысценькім полі, закурыўся.

Зажурыўся мой татуленька у доме,

Па мне, маладзенькай, зажурыўся.

С извечной песенной тоской, с перепадами и взлетами, когда кажется, что вот сейчас человек весь до последнего выльется в песню, звенели голоса.

Это не была жалоба. Это пела сама земля.

Не курыся, дробненькі дожджык,

На чысценькім полі, не курыся.

Не журыся, мой татуленька, ў доме,

Па мне, маладзенькай, не журыся.

Майка вдруг увидела, что глаза незнакомки, огромные, как озера, смотрят сквозь вуаль уже на нее и сквозь нее, не разглядывают, а просто видят насквозь.

А в стеклянных далях, словно в небе, звенели, пели голоса:

Не ты мне даў долечку ліхую,

Ліхое замужжа, не ты мне даў.

Бог жа мне даў долечку ліхую,

Ліхое замужжа, бог жа мне даў.

– Чуете? – спросила вдруг женщина.

Майка вздрогнула. Потому что неизвестная сказала это по-мужицки. Естественно, словно иначе и быть не могло, напевным приднепровским говором, который еще больше оттеняло какое-то удивительное, немного детское произношение.

"Алесь говорил всегда по-мужицки. С женщинами и мужчинами, на поле и в собрании. И потому все те, кто употреблял мужицкий язык там, где его не принято было употреблять, имели причастность и к нему".

– Слышите? Женская доля. Одинаковая и у госпожи, и у крепостной.

Майка ответила тоже по-мужицки – приняла вызов:

– Это что, обо всех женщинах или только обо мне?

Женщина улыбнулась.

– Все равно. – Пластичным жестом женщина приподняла и закрепила на шляпке вуаль. – Я бывшая крепостная актриса пана Вежи – Гелена, а по новой фамилии Корицкая.

Михалина узнала ее… Так… что же случилось?

Майкины глаза пробежали по всей фигуре актрисы – с головы до ног. "Ложь, – невольно подумала Михалина. – То, что говорили о них, тоже была ложь. Кто-то сказал подлость, совершил подлость, а я пошла у него не поводу".

Словно поняв ее, Гелена улыбнулась. Улыбка была такой, что Майка поняла: только снисходительностью и мягкостью этой женщины можно объяснить сам факт ее прихода. Она делала одолжение, и никто другой не посмел бы сделать одолжение ей.

Михалина смотрела во все глаза.

Солнце на лице. Вьющиеся на террасе граммофончики вьюнков бросают на платье и лицо сиреневые и розовые отражения. Огромные глаза.

А плечи тонкие, но, сразу видно, выдержат все.

Необычная, пугающая красота. Захочет – отнимет.

И, словно только в желании этой женщины было дело, девушка вся нахохлилась, как перепелка, защищающая гнездо.

Она не знала, что Гелена примерно на это и рассчитывала, когда ехала сюда, и потому удивилась, увидев на ее устах улыбку.

Корицкая тоже оценивала собеседницу от пепельных волос, настороженной улыбки до острого носка туфельки, что виднелся из-под платья. И оценила: "Красивая. Даже слишком красивая и женственная. Оботрется немного, избавившись от строптивости, – будет женщиной. – Значит, вот кого… Что ж, разве она лучше меня?…"

Нет. Не лучше. Просто другая. И вот такую, другую, он и полюбил.

На миг в ее сердце пробудилась ревнивая женская злость, но она сразу подавила ее.

Просто по сравнению с тем, на что она, Гелена, решилась, этот маленький воробышек ничего не значил. Алесь, конечно, будет любить ее. И только. А ее, Гелену, о н н е з а б у д е т.

От воробышка ничего не зависело, и потому с ним надо быть доброжелательной.

Гелена улыбнулась.

Михалина смотрела на нее строго и настороженно.

– Вы знаете, что я прекратила все связи с этими домами? Зачем вы пришли?

– Узнать, окончательно ли это решение, – спокойно сказала Гелена.

– Извините, пожалуйста, но я не знаю, почему это интересует вас?

С полей снова долетело далекое:

Бог жа мне даў долечку ліхую,

Ліхое замужжа, бог жа мне даў.

– Разве только меня? – спокойно сказала Гелена.

Майка не понимала ее. Но спокойствие актрисы, ее уверенность рождали беспокойство, боязнь и тревогу.

"Отнимет. Захочет – и отнимет. Эта сумеет. Все. Конец. Доигралась. За кого себя считала? Ходанская врала. Но ложь может стать правдой".

Корицкая смотрела на барышню и понимала все.

– Хотите, чтоб я сказала, о чем вы думаете?

– Вы можете угадывать мысли? – испуганно спросила Михалина.

– Могу.

– Не надо.

– Но не надо и вам так думать. Не волнуйтесь. Я пришла сюда не для этого. – И немного поспешно добавила: – Вы знаете, что по настоянию этого человека, тогда еще совсем ребенка, я получила свободу и некоторые независимые средства, которые мне кажутся богатством.

Тон этот был безобразен, но Гелена знала: лишь деловитостью и внешней сухостью можно не испортить дела, не насторожить, убедить в том, в чем хочешь… И еще – немножко – уверенностью в себе. Чтоб чувствовала, что никто его не отнимал и не отнимает, но е с т ь такой человек, который… может отнять каждую минуту.

– Поздравляю вас.

– Как вы думаете, какие я могу питать чувства к человеку, который бескорыстно дал мне все это?

– Полагаю… благодарность.

– Конечно, благодарность. И самое глубокое уважение. И… любовь, потому что человека такой чистой души мне еще не приходилось видеть.

Сердце Михалины сжималось от мысли, что собеседница тоже может любить его. Тоже? А кто еще? Разве она? Разве ей не все равно? И она сказала нарочито сухо:

– Ему еще не было, где утратить стыд.

– Мы не говорим о будущем, – сказала Гелена, словно не замечая, что румянец залил Майкино лицо. – Как вы думаете, должна я, в свою очередь, в меру моих сил помочь ему?

– Вероятно.

– Не знаю, возможно, я помешаю, но иначе не могу. Несколько последних месяцев я замечала, что он страдает. Я не знала причины, но наконец догадалась, что причина – вы.

– Извините, но об этом я не хочу говорить.

Тон у Майки был резкий, но Гелена видела прояснившиеся глаза девушки и понимала, что та вдруг перешла от безнадежности и отчаяния, которые владели ею, к самой высокой, трепетной радости. Гелена знала, что Михалина теперь простит ей даже слова, которые она намеревалась произнести, поступится девичьей брезгливостью перед теми словами, что она, Гелена, собиралась сказать, освободится от ревности и, возможно, будет даже любить ее, Гелену, за то, что она принесла ей эту искринку света. Гелена знала, что лучшее средство возвысить человека, который находится в подобном положении, – это внушить сознание того, что, несмотря ни на что, кто-то все же любит его.

– У меня будет ребенок, – сказала Гелена. – От кого – надеюсь, не важно. Этот человек связан с другой, и рассечь этот узел может только бог.

Майка и в самом деле не чувствовала брезгливости. Наоборот, щемящую жалость.

– Смерть? – спросила она.

– Бог. Надеюсь, вы не осудите меня, если узнаете, что я любила, люблю и всегда буду любить его?

– Это было бы лицемерием… Что же делать, если земные законы против?

– Божьи.

– И пусть… пусть… Все равно. Все равно счастье.

– Что же тогда сказать о тех, кто своим капризом разрушает счастье?…

Майка опустила ресницы.

– Каким-то образом болтовня челяди о том, что я скоро стану матерью, дошла до пана Алеся. Он всегда относился ко мне хорошо. Я думаю, ему стало не под силу жить. Вы знаете, эти мерзкие сплетни… Одна из них, самая лживая, несколько недель тому назад дошла до него. Только этим да его добротой я могу объяснить то, что он мне предложил. – Гелена сделала паузу.