Звездопад - Отиа Шалвович Иоселиани
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Мери удивлена, — подумала Мака, проходя по лестнице мимо невестки. — То ли еще будет!»
— Мака, как ты? Переменилась… или мне кажется? Как же это я не сумела ни разу повидать тебя с тех пор?
«Просто Джумберу Тхавадзе незачем было тебя присылать, — Мака почти с отвращением взглянула на гостью. — А теперь я нужна ему, и сразу у Нуцы угрызения совести, и она рысцой, с гостинцами в охапку бежит к моему отцу».
— Что ж вы на лестнице стоите, чудачки? — развела руками Ольга. — Идите в дом!
«Даже моя мать поучает меня…» — Мака тряхнула головой и пошла перед Нуцей вверх по лестнице.
Нуца не притронулась ни к сладостям, ни к фруктам на столе, только разок пригубила рюмку с настойкой и все повторяла: не беспокойтесь! не беспокойтесь! — и отмахивалась обеими руками.
— Ты и в самом деле очень переменилась, Мака, — сказала она, когда Мери наконец перестала предлагать угощения.
— Да нет, с чего бы мне меняться… — неохотно ответила Мака. Она и этого не хотела говорить и больше для невестки, чем для Нуцы, добавила: — Лето уже, жарко, а в жару я всегда чувствую себя хуже.
— Да, жара… Почему не зашла ко мне пи разу? Ты же знаешь, как я была бы рада… И ты меня забыла!..
Маку сперва задело это открытое «почему не зашла», но Нуца с такой болью сказала: «И ты меня забыла…», что она подумала: наверное, Тхавадзе пользуется ее добротой, а не завистью.
— Нет, Нуца…
— Ах, видно, совсем плохи мои дела! Никому-то я не нужна…
— Нуца! — Мака взглянула в глаза подруге и вдруг заплакала.
— Не при посторонних говорить об этом, но сама удивляюсь, сколько я терпела своего мужа, — продолжала Нуца, — даже теперь и то лучше, чем с ним.
«И все-таки она жалеет о прошлом… Никому не нужна…»
— Брось ты, Мака! Перестань! Неужели из-за меня плачешь?
Мери вышла из комнаты.
«Моя бедненькая невестка опять удивлена. Сперва я не вышла к Нуце, теперь плачу о ее прошлом и ее одиночестве…»
— Хотела покончить с собой, — сказала Нуца, когда дверь за Мери захлопнулась, — да нелегко это — не смогла.
Мака промолчала, но ее очень удивило то, что Нуце приходила в голову мысль о самоубийстве.
— Ну, пойду я, Мака, родная, только расстроила тебя…
«Она не стала бы говорить так, если б все знала. Я любила Нуцу больше других подруг за ее доброту и честность. Это я бессердечна и лжива, и потому мне все кажутся такими…»
— Раз дяде Симону теперь лучше, заходи ко мне хоть изредка. Никого у меня не осталось, кроме сестры да тебя…
«Она для Тхавадзе приглашает меня? Спросила ли она, как мой муж и ребенок? При Мери спросила…»
— Если останусь — зайду.
— Всегда ты так — времени в обрез. Разве ты можешь без сына?
«Она ничего не знает. Джумбер не говорил ей. Но ведь она проводила меня в ту ночь на вокзал…»
— Я выйду с тобой, Нуца.
— Если хочешь…
Мака переоделась и вместе с подругой спустилась вниз.
Нуца распрощалась со всеми у лестницы, не позволила проводить себя даже до калитки.
На улице, по ту сторону нагретой асфальтовой дороги, по берегу оврага переваливались с боку на бок белые гуси.
— Джумбера не видела? — неожиданно спросила Мака и в упор посмотрела на Нуцу.
— Как же, видела! Даже сегодня.
— И что?
— А то, что правду мне сказал: не умеете вы, говорит, дружить; твоя подружка вон уже второй день как приехала, а тебе даже не дала знать.
— Сам-то откуда узнал?
— Я думаю, от твоего брата, Бичи же у него работает.
— Да, да, — поспешно согласилась Мака. — «Ей ничего не известно».
— Хороший он все-таки парень. Я ему прямо сказала: не знаю, говорю, что делать, перед Макой не стыдно— своя, но к больному человеку не пойдешь с пустыми руками, а на мою зарплату… Даже представить себе не можешь, Мака… У меня племянники… ты, наверное, слышала, мой зять попал в аварию, инвалид теперь, а сестра с четырьмя малышами на руках, где уж ей работать! Я знаю, ты поймешь, но перед твоими стариками неловко… Раньше, в школе еще, сколько раз мы их беспокоили, с утра до ночи на вашем дворе… Ах, какое было время! А я никогда им ничего не дарила. Правда неловко, честное слово!.. А Джумберу только скажи — накупил мне всего, дай ему бог побольше. Это, говорит, я тебе в долг даю, — пошутил. Знаю, что не возьмет, но с зарплаты все-таки должна отдать. Не родня он мне, никто, зачем мне обязанной быть?!
— Он на машине тебя подвез?
— Представь себе — ни за что!.. Я тоже хороша, набралась наглости и говорю: куда мне теперь все это тащить, раз уж нагрузил — подвези!
— И он не подвез?
— Нет. Что, говорит, люди скажут? Опять за Макой Лежава бегает!..
— А из-за чего же он стрелялся?
— Я тоже ему сказала: из-за чего же ты тогда стрелялся? А он: «Не только Мака была причиной». Что же ты мне, говорю, тогда туману напустил? «Я, говорит, всю жизнь люблю ее, и хотел увидеть, думал, поможет мне это…» И спрашивает: «Зачем ты сообщила в ту ночь, что проводила ее на вокзал?» Я удивилась: сам же просил. А он: лучше б ты обманула меня, обманула бы, что она здесь и ждет, пока я оправлюсь, я бы хоть надеялся. Не знаешь, говорит, ты, что значит для умирающего надежда. А после твоих слов в ту ночь, не помню даже как, сорвался я и убежал из больницы. Ничего не помню, помню только, что свалился где-то в лесу, под деревом, и умереть хотел… Я как напустилась на него: у женщины, говорю, муж есть и ребенок, а ты что? А он: муж, говорит, и у тебя был. Что же, по-твоему, мой муж и ее муж — одно и то же?
— Хорошо, Нуца, хорошо, милая, хватит!
Мака прислонилась к акации, закрыла глаза и с минуту не слышала ничего, кроме покрякивания гусей в овраге.
Когда подъехал расшатанный дребезжащий автобус, она от всей души поцеловала Нуцу. И когда машина скрылась из виду, еще не скоро поплелась домой, окончательно убежденная, что стала ничтожеством.
Незадолго до рассвета запели птицы. Наверное, это жаворонок с упругим звуком крыльев взлетал все
