Серебро и свинец - Владимир Серебряков

Но это – риск теоретический. А вот если он сейчас откажется принять пленника обратно… ладно бы Шойфет, его еще можно запугать до безъязычия, но двое мордоворотов с «Калашниковыми» за спиной, такого эти не простят…

– Когда вы сможете вернуть его нам? – проговорил Кобзев, слыша свой голос как бы со стороны.

– Через два дня, – ответил за владетеля Раатхакс. – Целительница говорит, он еще не до конца окреп.

– Хорошо, – выдавил гэбист. – Мы будем ждать.

Владетель кивнул и неспешно развернулся к замку.

Замполиту Бубенчикову судьба, очевидно, предназначила служить злым роком контингента межпространственной помощи.

После фиаско, которое потерпел замполит на ниве идеологической работы, из лагеря его старались не выпускать. Этим обстоятельством Бубенчиков очень тяготился и даже протестовал, требуя позволить ему проводить беседы с населением соседних деревень. Но Кобзев, к которому замполит обратился поначалу, справедливо заметил, что после предыдущего выступления замполита командование группировки до сих пор не может наладить диалог с владетелем Картрозом, через чьи земли лежала дорога в срединные области Серебряной империи, – тот с большим скрипом согласился не убивать подлых демонов на месте, но дальше этого дело не шло. Поэтому замполиту Бубенчикову следовало бы не лезть в дипломатию, а молчать в тряпочку и заниматься своими непосредственными обязанностями – поддерживать моральный дух красноармейцев. Обиженный замполит пошел к командующему, но оказалось, что Кобзев успел первым. От командующего Бубенчиков вышел белый и дрожащий и принялся отравлять жизнь обитателям базового лагеря. От его бдительности не могло укрыться ничто. Попал под раздачу даже безответный переводчик Лева, уличенный в напевании идеологически невыдержанной колыбельной Шуберта.

Стало полегче, когда раздраженный Кобзев позволил замполиту проводить занятия с бывшими разбойниками, срочно перекрещенными в «освободительное движение эвейнской бедноты». Гэбист рассудил, что проще дать Бубенчикову немного воли, чем ежедневно вылавливать из уходящей на Большую землю дважды перлюстрированной почты его доносы. Кроме того, за идеологическую работу все равно придется отвечать.

Потом дружина владетеля Бхаалейна сровняла тренировочный лагерь с землей, и способности замполита опять остались не востребованы. Бубенчиков бродил по новому лагерю, вяло проводил партсобрания и придирался к солдатам по каким-то совсем уже немыслимым поводам, чего за ним прежде не водилось.

Тем вечером внимание рыскавшего по базе замполита привлек шумок, доносившийся из одной офицерской казармы. В этом, собственно, не было ничего предосудительного, но острый слух героя Праги уловил бряканье гитары артиллериста Ржевского, которого замполит не любил за старорежимную фамилию. Поэтому он, не раздумывая долго, подошел к двери, за которой звенели струны и стаканы, и распахнул ее без стука.

Господа офицеры застыли, не успев в очередной раз сдвинуть граненые «бокалы». Бубенчиков повел носом и внушительно прокашлялся.

– Товарищ замполит!.. – радостно воскликнул Ржевский и, осекшись, добавил гораздо тише: – Присоединяйтесь…

Вместо ответа Бубенчиков обвел взглядом стол. Ничего криминального он там не обнаружил. Поверх газеты, заботливо прикрывавшей казенную скатерть, были разложены плавленые сырки, черный хлеб, квелые огурцы, ломтики домашнего сала, благоухавшего чесноком на всю комнату, перебивая свежий аромат новых досок. С краю стола примостилась горсть окаменевших ирисок, припасенных, очевидно, для последней стадии опьянения, когда уже все равно чем закусывать.

Некоторое время замполит раздумывал, не стоит ли закатить скандал, потом махнул рукой и устроился на краю койки.

– Наливайте, – велел он, подпирая щеку мясистой ладонью.

Ржевский взял на гитаре одинокий аккорд, сложный и печальный. Лейтенант Топоров поспешно вытащил из-под стола трехлитровую банку, на которой еще сохранилась потертая этикетка «Сок томатный с мякотью», и щедро плеснул в подставленный кем-то стакан подозрительно розовой жидкости.

За время службы Бубенчикову приходилось пивать самогон самых необыкновенных оттенков – от алмазно-прозрачного до мутно-коричневого (который должен был в случае неожиданной проверки изображать кофе). Поэтому замполит, ловко стащив со стола ломоть хлеба с салом, одним движением локтя влил в распахнутый рот половину содержимого стакана, сглотнул и зажмурился, ожидая реакции организма.

Реакция последовала, но совершенно не такая, на какую рассчитывал Бубенчиков, ожидавший мазка наждачкой по нёбу и дальше, по пищеводу до самого желудка. Напиток и вправду оказался очень крепким – чуть ли не как медицинский спирт, – но скользнул в горло, точно масло. Он был сладким и ароматным, он пах медом и земляникой, а еще – травами и летней душистой жарой, настаивавшейся много дней в тяжелых бутылях с домашней наливкой. Этот аромат сбивал с ног, он пробуждал где-то в самых глубоких и древних отделах мозга память предков, открывал в человеке лучшие чувства и стремления, приобщая не описуемой словами благодати…

Бубенчиков сглотнул еще раз, и призрак нирваны отступил, рассеиваясь. Замполит тряхнул головой, открыл глаза и, набычившись, оглядел занервничавших офицеров.

– Откуда взяли? – просипел он – глоток наливки не прошел бесследно даже для его луженых голосовых связок.

Как выразился позднее Ржевский, «брехня эта офицерская солидарность». Все взгляды разом обернулись к лейтенанту Топорову. Тот побледнел и замялся.

– Ну? – все тем же зловещим шепотом осведомился Бубенчиков.

– Да вот… принесли… – не своим голосом произнес Топоров и уронил стакан.

Майор Кобзев готов был рвать на себе волосы. Удерживало его только два обстоятельства – во-первых, шевелюра его и без того угрожающе редела с каждым годом, а во-вторых, над столом Кобзева нависал торжествующий Бубенчиков, и демонстрировать ему свое отчаяние гэбист не собирался ни при каких обстоятельствах.

Злополучная банка с наливкой разделяла спорщиков точно барьер. Майора одолевало непреодолимое искушение посмотреть на замполита через банку и увидеть, как колышется его разбухшая розовая харя.

– Не вижу в случившемся трагедии, товарищ Бубенчиков, – упрямо повторил он.

– А это… это… непотребство?! – патетически воскликнул замполит, размахивая руками. – Советские офицеры, позоря свое высокое звание, берут с уходящих в самоволки солдат мзду алкоголем! Да это трибунал!

При слове «трибунал» обвиняемые разом съежились. Собственно, ни замполит, ни гэбист не обладали правом решать их судьбу, но все понимали – к чему придут сейчас спорщики, так и будет.