Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте - Хаапе Генрих

Двигаясь давно уже растянувшейся и беспорядочной вереницей, мы молча прошли мимо огневых позиций 21-сантиметровых минометов, расположенных вдоль окраины деревни. Солдаты их расчетов — тоже молча — провожали нас широко распахнутыми от изумления глазами. Жалко и неуклюже шаркавшая своими валенками по накатанной дороге банда оборванцев с сосульками, свисавшими с застегнутых на лице Kopfschutzer-ов, вряд ли могла вызвать своим появлением какую-то другую реакцию. Выглядели мы, конечно, не слишком героически и даже не слишком по-солдатски, и все же мы были отрядом самых настоящих героев, бесстрашно сражавшихся с русскими до самой последней капли крови и ни разу не отступивших ни шагу назад, не имея на то особого приказа. Мы ковыляли без строя, не в ногу, сгорбившись в три погибели под тяжестью собственного оружия. При взгляде на нас со стороны могло показаться, что еще метров пятьсот отступления от Москвы добьют этих бедолаг окончательно.

Вдруг откуда-то с головы нашей растянутой колонны пробежал по цепочке шепот: «Командир! Командир!.. Командир!..»

Мы подняли глаза и сразу же разглядели у дверей полкового пункта боевого управления характерную упрямую и коренастую фигуру оберста Беккера. Сбоку от него стоял Калкройт. Они вышли и поджидали нас специально для того, чтобы поприветствовать наше прибытие.

По размазанной по дороге колонне мгновенно прокатилось группирующее ее воедино движение. Не прозвучало ни единой команды, но все инстинктивно подтянулись, подровнялись и сформировали правильный походный строй, пошли в ногу, вскинули винтовки на плечо под правильным углом и подняли головы, глядя прямо перед собой.

И совсем уж неожиданно раздался зычный голос Шниттгера, запевшего строевую песню. Все как один подхватили ее уже на второй строчке. В морозном воздухе зазвенела старинная песня о солдатской мечте. Мы пели ее так, как если бы возвращались в свои казармы после успешного проведения учебных маневров.

Течет с горы звенящий ручей Прохладного игристого вина…

Беккер поправил на голове козырек своей Kopfschutzer, прикрывавший его лицо подобно поднятому забралу рыцарского шлема, и, приложив ладонь к виску, принял стойку смирно. Он, конечно, знал эту совсем не уставную и даже откровенно дерзкую песню. Подходя к крыльцу пункта боевого управления, мы как раз допели последние ее строчки:

Счастливец тот, кто может забыть Все ужасы и беды, участником которых Ему довелось не раз быть.

По задубленной морозными ветрами коже щек старого командира скользнули две-три скупых солдатских слезы.

— Стой! Нале-во! Смирно! — гаркнул Бёмер.

Остатки 3-го батальона вытянулись по струнке перед своим командиром полка. Бёмер щеголевато, как на парадном построении, приблизился к Беккеру безупречным строевым шагом и, вскинув руку к виску, звонко доложил:

— 3-й батальон 18-го пехотного полка прибыл по вашему приказанию для дальнейшего прохождения службы.

Ад — это Гридино

Для размещения истаявшего 3-го батальона оказалось достаточно всего восьми домов. Все они стояли в ряд один за другим на одной из двух улиц Малахово; по правую сторону от нас было расквартировано недавно прибывшее с Крита подразделение парашютистов-десантников. Они должны были поддержать нашу численность и действовать как контратакующий отряд на тех участках, где линия обороны окажется недостаточно надежной.

Эти наши новые квартиры для постоя, расположенные в южной части деревни, были уже натоплены и подготовлены к нашему появлению. В течение нескольких считаных минут мы плотно закрыли изнутри входные двери всех восьми домов, все до одного разулись и улеглись спать на всю ночь, зная наперед, что нас не побеспокоят никакие тревоги.

Когда мы проснулись двенадцать часов спустя, весь окружающий мир воспринимался нами уже совсем по-другому. Мы смогли наконец увидеть его отдохнувшими глазами ясно и четко. С наслаждением умывшись, мы впервые за последние три недели спокойно, никуда не торопясь, позавтракали. Хлеб был не замерзшим и даже мягким, и хотя вместо кофе был, как обычно, кофейный напиток, который мы называли Negerschweiss («негритянский пот»), мы пили его с огромным удовольствием, наслаждаясь не столько его весьма сомнительными вкусовыми качествами, сколько самой возможностью неторопливо смаковать каждый глоток.

Только что отрезавшему себе аппетитный кусок комиссарского хлеба маленькому Беккеру вручили вдруг приказ о его переводе в штаб оберста Беккера в качестве офицера по особым поручениям. Вскоре после этого раздался сигнал тревоги, и мы собрались вместе с парашютистами-десантниками в здании бывшей школы. Экипировка новых боевых товарищей поразила наше воображение. Они располагали полным комплектом зимнего обмундирования, выглядели чрезвычайно эффектно, были прекрасно подготовлены и имели в своем арсенале новейшие модели огнестрельного оружия. На их фоне мы выглядели просто как шайка бородатых бродяг, облаченных в самые невообразимые и к тому же чудовищно грязные лохмотья. Среди всех нас невозможно было выделить хотя бы двоих, имеющих более-менее единообразную форму одежды. И все же мы были искренне рады десантникам, поскольку им была поставлена задача полностью очистить окрестные леса от русских, которым удалось просочиться в наш тыл через линию обороны, удерживаемую 1-м батальоном под командованием Хёка. Задачу эту они выполнили со всей основательностью в первый же день и вернулись уже после полудня, неся на себе своих погибших товарищей.

Нам предстояло узнать еще очень многое о применявшейся Красной Армией новой тактике проникновения в тыл врага. Из-за продолжавших свирепствовать морозов мы могли рассчитывать на постой лишь в деревнях, которые зачастую располагались в трех-пяти километрах друг от друга. Между деревнями не было обычно ничего, разве что попадался время от времени наш патрульный пост. Под покровом тьмы русским удавалось пробираться незамеченными через эти неконтролируемые пространства и неожиданно возникать, как привидения, уже позади наших позиций.

В тот вечер — это был мой день рождения — я был гостем оберста Беккера и встретился также с маленьким Беккером, которого нашел во вполне благодушном расположении духа после первого дня работы в тыловых деревнях с тыловыми подразделениями. Он даже познакомился там с красивой русской девушкой, студенткой московского медицинского института по имени Нина Варварова. Вспомнив Наташу, я лишь угрюмо проворчал что-то не слишком лицеприятное. По пути обратно к нашим домам я отчетливо слышал отзвуки ночного боя у Гридино и благодарил Бога за то, что мы не принимаем в нем участие.

* * *

На следующее утро я оборудовал подземное убежище в погребе дома, выбранного мной для перевязочного пункта, а также принимал у себя очередного нового командира нашего 3-го батальона — гауптмана Грамински из 1-го батальона. Это был серьезный, вдумчивый и ответственный офицер, спокойный и дотошный в работе — из тех командиров, что сразу же завоевывают уважение к себе у подчиненных. Мы обсудили с ним сложившееся положение и пришли к общему выводу, что нам, конечно, посчастливилось быть размещенными в пяти километрах позади главной линии обороны. Но, с другой стороны, когда нас будут бросать в бой, это будет означать, что ситуация на данном участке особенно опасна и нам, таким образом, предстоит принять участие во всех самых свирепых схватках.

Наша разведка перехватила секретное радиосообщение русских, из которого стало ясно, что красные ведут подготовку к главному удару по Гридино, являвшемуся главным северо-восточным пунктом «линии Кёнигсберг», выпиравшим в сторону, как больной палец. Шум сражения донесся до нас в полдень, и у нас создалось впечатление, что русские пока проводят лишь разведку боем перед тем, как предпринять главную атаку. Однако когда я писал письмо Марте, я упомянул лишь о не слишком значительном бое, поскольку наши близкие там, на родине, еще не были должным образом подготовлены к тому, чтобы осознать всю серьезность перемен, произошедших на Восточном фронте.