Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

я право судить отца? – С нравственной точки зрения он безусловно виноват: колоссальный эгоизм, заставляющий жить в свое удовольствие, затем жениться, не думая о последствиях… о детях. Но зато и поплатился же несчастный папа: четыре года страдал он, умирая медленною смертью, умерев заранее умственно… Суд Божий совершился над ним… Он виноват, но причиной вины его является неразвитость нравственная и умственная (впрочем, последняя – вряд ли: отец был, по своему времени, человек довольно-таки образованный и развитой). А в этом кто виноват? Родители? Бабушка с дедушкой? Старинные купцы, воспитывавшие сына «по-старинному», – что могли они дать ему, они, сами не обладавшие никаким развитием? И невольно придешь к заключению, что отец подпал под влияние европейской цивилизации, но, как русские петровских времен, усвоил от нее более дурного, чем хорошего и полезного; наряду с образованием в столице – он узнал, несомненно, и столичный разврат, а там – и пошло, и пошло… до женитьбы.

Несчастный! нет у меня в сердце негодования против тебя… Какая-то тихая грусть, с примесью горечи, лежит на дне души, но снисхождение, и почти прощение, – превышает все… ведь он «не ведал, что творил»…

25 октября

В эти дни разыгравшаяся история с одним из профессоров заставила меня совсем забыть о себе и не обращать внимания на всю ту боль, которою болезнь давала знать о своем существовании.

15 окт. проф. открыл необязательный курс «Теория эмпирического знания» (вопросы из его докторской диссертации). Разумеется, собрались чуть ли не все с 4-го курса. Вдруг, среди шума и гама, неизвестно кто крикнул:

– Переходите в IV аудиторию! Раздался рев сотенной толпы, недовольной тем, что пришлось оставить занятые места VI аудитории, – и вся масса хлынула к дверям; с трудом пробираясь в толпе, я медленно перешла тоже в новую аудиторию и заняла место повыше… Внизу снова раздался крик, опять рев толпы – и часть побежала из аудитории, часть осталась… Ничего не понимая, я потихоньку (нога очень болела), когда шум и движение немного стихли, вышла из аудитории в зал. Из отдельных восклицаний я поняла только, что профессор будто бы нарочно переводил из аудитории в другую, чтобы избавиться от значительного – скопления слушательниц… Не доверяя этим толкам и не видя, к кому можно было бы обратиться за разъяснением инцидента, я пошла в VI аудиторию, где уже читалась лекция. Дверь не отворялась… Я с силою подала ручку к себе, и, кто держал ее изнутри, отпустил, дверь открылась, и я вошла в аудиторию. Народу было довольно много…

Тем временем вся толпа, выйдя из IV аудитории в зал, шумно изъявляла свое неудовольствие; громкий шум слышался за дверями и мешал как слушать, так и читать. Наконец, профессор, выйдя из терпения, сам вышел в залу. На мгновение толпа притихла; потом раздалось шиканье громче, громче… профессор махнул рукой и возвратился на кафедру. Чтение продолжалось под этот шум… Многие ли могли записать что-нибудь из его лекции – не знаю; для меня это оказалось очень трудным. Вскоре звонок прервал эту злополучную лекцию, и в зале окружили профессора.

Он был болен в этот день и с трудом мог прийти на курсы; из его объяснений выяснилось, что он не просил переходить в IV аудиторию, это было распоряжение аудиторной дамы, и когда он перешел в VI аудиторию, где на доске был написан конспект, то, ввиду своего нездоровья, просил дать ему сначала войти в аудиторию и затем объявить слушательницам, чтобы они вышли, так как пробраться сквозь толпу он не был в состоянии. Это распоряжение или не было передано, или было передано неточно; но как бы там ни было – масса, оставшаяся в IV аудитории, не пошла на лекцию и в отместку устроила скандал.

30 октября

Романс профессора9

(На мотив из «Цыганского Барона»:

В моем скитании

Много страданий… и т. д.).

В преподавание

Много старания,

Много внимания,

Душу вложил.

Что наслаждений,

Женских волнений

И поклонений

Я пережил.

Филологички,

Математички,

Даже химички –

Весь этот мир

Меня и знает

И уважает,

Словом, считает

За свой кумир.

Всегда беспечно

Твердил я вечно:

О, да, конечно,

Мой пьедестал

Стоит так твердо,

Высоко, гордо,

Что никогда б я

С него не упал.

Лишь на мгновенье

Одно сомненье

В уме мелькнуло –

Я признаюсь:

Я консерватор,

Ярый оратор,

Ну и подумал –

Не удержусь…

Речь им сказал я.

Не ожидал я,

Что за волненье

Вдруг поднялось!

Какие споры!

Почти до ссоры!

Без объяснений

Не обошлось.

Дело уладилось

И уж изгладилось

Из моей памяти, –

Как вдруг опять,

Опять попался:

Не удержался

На первом курсе

Речь я сказать.

Что тут случилось!

Все возмутилось, –

Ужас какой!

Шум, крик поднялся,

Я опасался

Сходки большой.

Мне так досталось!

Что не осталось

Больше охоты

Речи держать…

Кантом клянусь я,

За ум возьмусь я,

Буду молчать,

Буду молчать!

(Окт. 1897 г. – окт. 1898 г.).

В Александровской общине Красного Креста, 1 декабря, днем

Тихо… почти вся палата улеглась спать, что редко случается.

Пользуюсь первой минутой тишины и спокойствия, чтобы взяться за давно заброшенную тетрадку…

После поездки во Псков мои ноги пришли в такое состояние, что я с трудом могла ходить. Нервное возбуждение, поддерживавшее меня до сих пор, упало, и когда я поехала к проф. П-ову и он запретил мне окончательно ходить на курсы, – то я даже не огорчилась. Прошла неделя… целых 7 длинных вечеров, при свете лампы, провела я почти в полном одиночестве, за книгами; но, вопреки прошлому году, когда одиночество так болезненно отзывалось на мне, – я была почти рада ему. Невеселые мысли бродили в голове, и я их не гнала… да разве и могло быть иначе! Разумеется, лежать одной крайне неудобно во всех отношениях, но, вспоминая болезнь Вали, я получала своеобразное наслаждение от сознания всех испытываемых неудобств: «Мне так и надо, и еще бы хуже надо… этого еще мало…» – думала я, когда на мои звонки никто не являлся, и я не могла ни напиться воды, ни достать нужной вещи. Заставлять дежурить около себя товарок – я считала