Моя двойная жизнь - Сара Бернар

Судно отчалило, провожаемое криками: «Ура! До встречи! Счастливого плавания! Удачи!», прощальными взмахами рук, платков, воздушными поцелуями.

Но самое прекрасное, незабываемое впечатление оставило у меня прибытие в Фолкстон. На причале собрались тысячи людей, и впервые в моей жизни прозвучал возглас: «Да здравствует Сара Бернар!» Я повернула голову и увидела прямо перед собой бледного молодого человека — вылитого Гамлета, который вручил мне гардению. Позже я восхищалась им, Форбсом-Робертсоном, на сцене в роли Гамлета.

Мы шли сквозь строй людей, которые протягивали нам цветы и пожимали руки. Тотчас же я заметила, что мне оказывают больше знаков внимания, чем другим.

Это смущало и радовало меня одновременно. Одна из находившихся рядом со мной актрис, которая меня недолюбливала, злобно прошипела:

— Скоро тебе выложат ковер из цветов!..

— А вот и он! — воскликнул какой-то молодой человек и швырнул мне под ноги охапку лилий.

Я смутилась и замедлила шаг, не решаясь ступать по белоснежным цветам, но сзади меня уже подталкивали, и мне пришлось идти дальше прямо по бедным лилиям.

— Гип-гип ура! Ура Саре Бернар! — вскричал пылкий юноша.

Его голова возвышалась над толпой, глаза его светились, а длинная шевелюра делала его похожим на немецкого студента. Это был один из величайших английских поэтов нашего столетия, гениальный, но, увы, страдавший душевной болезнью, которая в конце концов его сломила, поэт по имени Оскар Уайльд.

Толпа подхватила этот возглас, и мы садились в поезд под крики: «Гип-гип ура! Ура Саре Бернар! Гип-гип ура! Ура французским актерам!»

Около девяти поезд прибыл в Чаринг-Кросс с часовым опозданием.

Мне стало грустно. Погода была пасмурной, и, кроме того, я ожидала, что по приезде в Лондон нам снова устроят торжественную встречу. Я приготовилась к новым приветственным крикам. На платформе собрался народ, много народа, но никто, казалось, нас не ждал. Подъезжая к вокзалу, мы увидели роскошный ковер. Я решила, что он предназначен для нас, и не сомневалась в этом, так как прием, оказанный нам в Фолкстоне, вскружил мне голову. Но ковер был расстелен не для нас, а для Их Высочеств принца и принцессы Уэльских, отправлявшихся в Париж.

Это известие вызвало у меня недовольство и больно меня задело. Мне говорили, что Лондон дрожит от нетерпения в ожидании приезда «Комеди Франсез», и вот Лондон встречает нас с таким безразличием…

Толпа была многочисленной, но сдержанной. Я спросила Майера:

— Почему принц и принцесса Уэльские уезжают сегодня?

— Потому что они назначили на сегодня отъезд в Париж.

— Значит, их не будет на премьере?

— Нет. Принц забронировал ложу на целый сезон и заплатил за нее десять тысяч франков, но ее займет герцог де Коннот.

Я впала в отчаяние. Не знаю отчего, но я была в отчаянии. Мне казалось, что все идет из рук вон плохо.

Слуга проводил меня до кареты. Я ехала по Лондону, и у меня скребли на сердце кошки. Я видела все в черном цвете. И когда мы приехали на Честер-сквер, 77, мне не хотелось выходить из кареты.

Но гостеприимно распахнутая дверь зазывала меня в сверкающий вестибюль, где благоухали цветы со всех уголков света, цветы в корзинах, букеты, охапки цветов. Я спустилась на землю и вошла в дом, где мне предстояло прожить шесть недель. Все цветы протягивали мне свои бутоны.

— У вас есть визитные карточки от этих букетов? — спросила я слугу.

— Да, — ответил он, — я положил их на блюдо. — Все эти цветы были присланы вчера из Парижа друзьями госпожи. Только один букет отсюда.

И он вручил мне огромный букет. Я взяла визитную карточку. На ней значилось: «Welcome![64] Генри Ирвинг»[65].

Я обошла вокруг дома и нашла его мрачным. Я отправилась в сад, но сырость пробрала меня до мозга костей. Я вернулась в дом, стуча зубами, и заснула с тоской в сердце, словно в предчувствии беды.

Следующий день был потрачен на встречи с журналистами. Я хотела принять их всех разом, но господин Жарретт этому воспротивился.

Он был подлинным гением рекламы. Тогда я еще не догадывалась об этом. Он сделал мне очень заманчивые предложения относительно турне в Америку и, несмотря на мой отказ, стал мне необходим благодаря своему уму, чувству юмора и моей потребности в надежном проводнике в незнакомой стране.

— Нет, — сказал он мне, — если вы примете их всех разом, они рассердятся и у вас будет плохая пресса. Надо принять их поочередно.

В тот день явилось тридцать семь человек, и Жарретт заставил меня говорить с каждым из них. Он не покидал меня и спасал положение всякий раз, когда я изрекала глупость. Я говорила по-английски очень плохо, некоторые из них так же плохо говорили по-французски, и Жарретт переводил мои ответы. Хорошо помню, что первым делом все они задавали мне один и тот же вопрос: «Ну, мадемуазель, что вы думаете о Лондоне?»

Я прибыла в английскую столицу накануне в девять часов вечера, а в десять утра следующего дня первый человек, с которым я беседовала, задал мне этот вопрос. Я только-только поднялась и, отдернув штору, увидела кусочек Честер-сквер — маленький квадратик темной зелени, посреди которой возвышалась черная статуя, а на горизонте маячила какая-то уродливая церквушка. Вот и все, что я могла рассказать о Лондоне.

Однако Жарретт отразил удар, и на следующее утро газеты поведали мне о том, что я в восторге от Лондона и его достопримечательностей, которые уже успела обежать…

Около пяти часов очаровательная Гортензия Дамэн, любимица английского высшего света, зашла предупредить меня, что герцогиня де… и леди Р… явятся ко мне с визитом в половине шестого.

— Ох! Побудь со мной, — попросила я ее, — ты ведь знаешь, какая я дикарка. Мне кажется, я буду выглядеть глупо.

В назначенный час мне доложили о посетительницах. Это была моя первая встреча с английской аристократией, и у меня сохранились от нее самые теплые воспоминания. Леди Р… была женщиной редкой красоты, а герцогиня держалась с такой грацией, благородством и доброжелательностью, что я была глубоко тронута.

Несколько минут спустя явился лорд Дадли. Я его прекрасно знала: нас познакомил маршал Канробер, один из самых близких моих друзей. Лорд спросил, нет ли у меня желания покататься верхом завтра поутру. Я поблагодарила его и отказалась: мне хотелось поначалу отправиться на Роттен-роуд в карете.

В семь часов Гортензия Дамэн зашла за мной и мы поехали ужинать к баронессе де… Она жила в красивом доме на Принсесс-Гейт.

За ужином собралось человек двадцать, в том числе и художник Милле. Мне говорили, что в Англии скверная еда, но я нашла ужин превосходным. Мне говорили, что англичане холодны и чопорны, я же видела обаятельных, наделенных чувством юмора людей. Они все говорили по-французски, и мне было стыдно за свое незнание английского.