Снова три мушкетера - Николай Харин

Кроме того, каждый «крещеный» должен отнести к грот-мачте бутылку вина; но у кого вина нет, того об этом и не просят. Кроме того, по окончании церемонии все равно это вино дружно выпивают сообща.

Совсем иначе поступают голландцы. Они и нас с Гримо пытались заставить выполнять их обряды, но мы отказались наотрез.

— Какой же их способ «крещения»? — спросил мушкетер, невольно улыбнувшись.

— Ужасный, сударь! — живо откликнулся Планше, ободренный этой улыбкой. — У них принимавшие крещение, словно преступники, трижды прыгали в воду с самой высокой реи, а некоторым, по особой милости, разрешали прыгать с кормы. Думаю, что и я, и Гримо пошли бы ко дну после первого же такого прыжка.

Героем дня у них считается тот, кто прыгнул и в четвертый раз, — в честь штатгальтера Нидерландов или капитана.

Первым прыгнул здоровенный рыжий матрос по имени Иоганн. Его поздравили пушечным выстрелом и поднятием флага. Нам с Гримо сообщили, что тот, кто не желает бросаться в воду, кишащую акулами, по их правилам, платит двенадцать стюйверов, и тогда я окончательно понял, что эти правила никуда не годятся.

Хуже всего — пассажиры платят, сколько с них потребуют, а так как их на судне было много, то монеты так и звенели. С одного купца, направлявшегося на Мартинику, запросили целых два рейксдалдера, и он, простофиля, их безропотно заплатил.

Капитан Ван Вейде сказал, что со шкиперов, которые еще не бывали в этих водах, по голландским обычаям, берут бочку вина.

Как бы то ни было, ни у меня, ни у Гримо не было ни одного су, да и у капитана с помощником, после того как их фелука пошла ко дну, тоже в карманах было не больше нашего, не говоря уже об остальных матросах «Морской звезды». Все мы, подобранные в открытом море, находились в жалком состоянии, когда ступили на борт голландца.

Планше перевел дух и чуточку помолчал.

— Кстати говоря, сударь. Теперь я знаю разгадку тайны «летучих голландцев».

— «Летучих голландцев», Планше?

— Ну да, сударь! Так называют брошенные экипажем корабли, которые иногда встречаются в море. К ним подходят поближе, взбираются на борт, обыскивают весь корабль от киля до клотика и…

— И что же?

— Не находят ни одной живой души! В то же время в камбузе еще не остыл обед для всей команды, а по палубе с жалобным воем бегает собака боцмана.

— Теперь я понял, что ты подразумеваешь под «летучими голландцами». Но куда же, черт побери, подевались все люди?!

— Плавание на судне голландской торговой компании открыло мне глаза на эту загадку, сударь. Они все попрыгали с рей!

— Попрыгали с рей?!

— Ну, конечно, сударь. А кто не потонул с первого… или, или, скажем, с третьего раза и захотел прыгнуть в четвертый, чтобы в его честь выпалили из пушки, тот пошел ко дну наверняка. Силы-то уже не те, сударь. Мне представляется так, что экипаж этих «летучих голландцев», наверное, больше чем наполовину состоял из новичков, которые должны были пройти обряд «морского крещения». Вот они и попрыгали за борт.

— А остальные, Планше? Ты забываешь о тех, кто остался на борту.

— Это тоже просто, сударь. Оставшиеся, увидев, что те тонут, бросились их спасать и потонули вместе с ними. Ноша оказалась чересчур велика. Вот поэтому-то, сударь, в морях попадаются только «летучие голландцы», а вот «летучего француза», к примеру, не встретишь ни одного.

Видя, однако, что мушкетер не до конца убежден его доводами, Планше счел за лучшее продолжить свой рассказ:

— Итак, сударь, кое-как мы пережили «морское крещение», но тут вскоре случилась другая напасть.

— Что же стряслось на этот раз, Планше?

— Штиль, сударь. Мертвый штиль. Эта штука похуже, чем все прыжки с рей и вымогательство денег. Представьте себе, сударь, адскую жару, которая, должно быть, стоит только в самом центре пекла, о котором так любят порассуждать в своих проповедях приходские священники и бедняга Базен. Жара такая, что хочется выпрыгнуть из своей шкуры, сударь, в надежде, что мясо и кости тогда смогут слегка проветриться. Но не тут-то было. Ни малейшего ветерка, паруса висят, как негодные тряпки, на небе — ни облачка. И тогда капитан объявляет, что, если штиль продержится еще неделю, у нас закончится запас пресной воды, и урезает дневную норму до кружки на человека. Вот это, сударь, я вам скажу, испытание.

У многих начались видения. Им казалось, что мы плывем по океану из шампанских вин или хотя бы пресной воды. Кто-то видел землю и порывался спустить шлюпку, чтобы дойти до берега на веслах. К счастью, штиль окончился так же внезапно, как начался, а не то все посходили бы с ума от жажды и капитану пришлось бы подавлять бунт сумасшедших.

Ветер задувал все крепче, и мы, подняв все паруса, устремились к цели.

Прошло совсем немного времени, и паруса пришлось убирать. Поднялась буря. Корабль качало и валило то на один бок, то на другой, и меня опять одолела эта проклятая болезнь. По-моему, она так и не оставляла меня до самого конца нашего плавания. По этой причине больше ничего интересного про наше путешествие в Новый Свет я рассказать не могу, сударь.

Когда выяснилось, что нам с Гримо не миновать знакомства с этим самым Новым Светом, так как никто ради нас, конечно, не собирался поворачивать назад и возвращаться в Европу, мы принялись расспрашивать господина Эвелина о тамошней жизни. Он был единственным французом на всем корабле, если, конечно, можно считать французом человека, рожденного бретонкой.

Но, как вы понимаете, сударь, выбирать не приходилось, и мы старались как можно лучше подготовиться к встрече с этим загадочным Новым Светом, который является весьма привлекательным местом для всякого рода авантюристов и жуликов, а для честного пикардийца — пугалом пострашнее женитьбы на старшей дочке сельского пономаря.

Господин Эвелин, добрая душа, сообщил нам немало полезного о своем житье-бытье в этих забытых Богом и порядочными людьми местах.

Я догадался, что они, вместе с почтенным шкипером потонувшей посудины, пиратствовали в Карибском море и, видимо, были не прочь проведать старых друзей, раз уж представился такой случай. У нас же с Гримо, честно признаюсь вам, сударь, уже поджилки со страху тряслись от одной только мысли, что нас везут в такие дикие места. К тому же среди матросов немало было разговоров про индейцев, которые едят белых христиан примерно с таким же удовольствием, как мы — прожаренную индейку.

Итак, сударь, нас привезли на остров Тортуга, что в переводе с испанского означает «черепаха». Гавань показалась мне удобной и красивой. Там почти нет океанского прибоя и можно плавать около берега, не опасаясь акул. Повсюду росли пальмы, сандаловое дерево и много всяких других, названий которых мы не знали, а если нам и сказали, как они называются, то все равно сейчас я уже все позабыл.