Завтрашний царь. Том 1 - Мария Васильевна Семенова

– Ступай с ним и вернись.

Когда вновь подала голос дверь, царевич спрятал в ладонях лицо.

– Будь у меня вполовину такой дар к воинству, как у него к числам, Лихаря уже оплакивал бы котёл… Почему я не могу восхититься умом этого юноши и отпустить его заниматься?

– Ты поступил правильно, государь, – тихо произнёс Ознобиша.

Заменки переглянулись.

– Дядя Сеггар в нашу бытность взял отрочёнка, – припомнил Косохлёст.

– Незамаюшку, – улыбнулась Нерыжень.

– Видали мы отроков, но чтоб влёт хватали, как этот…

– Если голову не сломил, поди, уже витязь, хотя опоясывать у нас не спешат.

– Так вот, разок он не услышал приказа…

– Ох его дядя Сеггар бил-колотил!

Царята поёжились, особенно Эрелис, помнивший увесистую длань воеводы.

– Аж мне, – продолжал Косохлёст, – жаль стало дурня, а я его не любил. Ты простым словом, а дядя Сеггар латной рукавицей на ум направлял. Хотя парень тогда подвиг содеял.

– Когда царь силён престолом, он милостиво спускает вольности… особенно мудрецам и поэтам, – тихо проговорил Ознобиша. – Но для восхождения к трону необходим железный кулак. Ты собираешь дружину верных, государь. Тому, кто находит дела превыше твоих, в ней не может быть места.

Эрелис тяжело вздохнул, покачал головой:

– Не всякий способен быть перстом в кулаке. Третий царь моего имени знаменит только тем, что в его дни была обретена рука умножения. Пусть твой друг, Мартхе, до истечения двух седмиц забудет путь в Книжницу. И я больше не велю звать его, когда потребуются вернейшие.

На исад, оставленный порядчиками, понемногу возвращался народ. Затевать торг было поздно, люди больше толковали о деяниях дня.

Под тёплой сенью печи не смолкал голос дудочки. Все хотели слышать песню, тешившую праведного царевича.

– Нешто так и сказал – сыграй, мол, сиротка, для сироты?

– Так и сказал.

– И поднял своеручно? Не погнушался?

– И поднял. Вот здесь плечо тронул, белой ручкой за руку взял.

– Быть не может!

– А людей спроси, Жало. Не все, как ты, дома посиживали.

– Ты, Жало, посмей ещё третьего сына дурным словом бесчестить, кабы рундуки в обрыв не слетели.

– Пой, что ли, Кобец! Радуй нас, как царевича радовал!

Кобчика не стать было упрашивать. Песня, поновлённая нечаянным вдохновением, звонко отдавалась в крутых скальных стенах. Горожане, спешившие висячими мостиками, останавливались послушать.

…И я припомнил: был героем

Отец родителя отца!

Стоять с протянутой рукою

Негоже внуку храбреца!

Свою судьбу схвачу за ворот,

И вот что, люди, вам скажу:

Жесток и тёмен этот город,

Пойду-ка новый заложу!

Издю́жу нынешние беды,

Осилю труд, забуду страх –

И, может быть, в луче рассвета

Замечу лодку в облаках.

Отца под парусом рогожным

И мать, как прежде, у руля…

Чтоб с моря править им надёжно,

Затеплит светочи земля.

И я приветно вскину руку,

По праву в людях знаменит,

И гордый пращур подвиг внука

Мечом геройским осенит!

* * *

– Все девки дуры. Видали мы, как они царевичей отвергают ради певчишек! Воля твоя, брат, а я бы в Шегардай её не пускал. И без того бессудничает, срам, да и только.

Гайдияр сидел в опочивальне владыки. Ел масляный пирог, по недоразумению называвшийся калачом. Запивал пивом.

– В чём же срам? – грустно полюбопытствовал Хадуг. Его трапезу составляла пареная рыба без соли.

– С евнушком по городу шастает. То к ножевщикам, то в кружало. В книгах копается, в добычный ряд гулять ходит, про который ей вовсе знать бы не надобно. С мезоньками дерётся…

– Да? – оживился владыка. – И многих побила?

– Как Ведигу отделала, я тебе сказывал. Теперь вот при охраннице, а этой мои порядчики боятся, не то что мезоньки.

– Так оно не срам, а лишь резвость… С дурными девками ведь не пляшет?

– Не пляшет.

– На статных кузнецов не заглядывается? Вином допьяна не хмелеет? Казну в роковых играх не расточает?

Площадник покачал головой.

– Честь памятует, стало быть, – подумав, заключил Хадуг. – Всё же кровь по прямой от высшей царевны. Братишка суд выдержит – отпущу.

– Но, владыка…

Хадуг с тоской глядел на свою рыбу. Ни приправ, ни подливы. Иначе – ночные корчи, казнящая боль и безумный бег сердца, жестокая плата за век излишков и удовольствий.

– Да, я владыка, – проговорил он медленно. – Всего лишь. Эрелис станет царём. Он бесстрашно примет венец, который я убоялся на себя возложить. Ты сам знаешь, сколь памятливы цари… Кабы не припомнил нам тогда разлуку с сестрой.

– Чего боишься, брат? Он весьма мало знает про царский дар и почти не ощущает его, какое пользоваться. Я сегодня вполне в том убедился.

– Надеюсь, ты не слишком его придушил?.. Он не должен был догадаться…

– Обижаешь, брат. Я был осмотрителен, он лишь познал невладение.

– Однако так и не сдался…

– Я ждал уда́тка словом или деянием, но пришлось завершить бой самому. Силён старый Неуступ, молодого Неуступа вскормил!

– Мне ведомо, каково стоять против тебя, брат, – с оттенком восхищения промолвил Хадуг. – У нас будет царь, коего заждалась Андархайна! Я наконец смогу отдохнуть…

– Не пришлось бы, наоборот, поплясать, – хмуро предрёк Гайдияр.

Два истинных вершителя судеб посмотрели один на другого и засмеялись.

Будущее, которого чаял и боялся владыка Хадуг, было ещё далёким, зыбким, неясным. Стоит пальцем шевельнуть, и всё переменится.

Письмо Ваана

Славься и здравствуй во имя Владычицы, прегрозный господин и добрый друг мой!

Я уверен, твой великий предшественник незримо ликует, видя, как ты повторяешь его многие совершенства и готовишься превзойти их.

Воистину, пусть эта мысль станет исцелением твоей скорби…

Я не сдерживал слёз, читая, как славнейший из котляров, ехав лыжницей, низвергся в обвал, сломал становьё и ждал на ложе страданий, чтобы Правосудная разрешила его от бремени плоти…

Ещё грустней, что в чертогах праведных не все опечалились, подобно мне или тебе.

Благородный юноша, о коем столь неустанно пёкся почивший, принял страшную весть с редкостным безразличием. Увы мне, по мере взросления царственный отрок делается всё менее доступен нашему водительству. Он предпочитает делиться заботами своего ума с наглецами, чьё место в стражницкой и людской. Худородные взяли при нём немалую вольность, оттесняя воистину думающих мужей, украшенных знаниями и умом.

В первую голову это относится к дерзкому Мартхе. По возвращении он сделался ещё несносней, чем был. Его в открытую называют мучеником за государя. Представь, людское восхищение достигает болтовни о малом венце!

Тебе