Следствие не закончено - Юрий Лаптев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Только вы, Михаил Васильевич, не подумайте, что у меня с этим… ну…
Так как Туся запнулась, ей подсказала сестра:
— Аркашей.
— Никакой он не Аркаша, поскольку… В общем, возвращались как-то мы с… Челноковым из города. Как раз суббота была, в вагоне не протолкнешься, ну и… И сейчас понять не могу: почему вдруг этот парень затеял ни с того ни с сего такой разговор?
— Очевидно, симпатию почувствовал, — снова услужливо, но, по-видимому, некстати подсказала сестричка.
— Мама, скажи Люське!..
— Людмила! — строго сказала Евдокия Сергеевна.
— Разговор даже удивительный, — после недолгого молчания продолжила Туся. — «Вот вы, говорит, живете у себя дома. Папочка и мамочка о вас, наверное, заботятся, котлетками вас угощают. И гуляют с вами тоже приличные молодые люди. Так?» — «Предположим», — ответила я. «Ну а как бы вы, девушка, себя чувствовали, — спросил вдруг меня Челноков, — если бы вам пришлось жить при кладбищенской церкви, на иждивении попов и покойников?»
— Страсти какие! — испуганно прошептала бабушка.
— Пьяный небось был, — сказала мать.
— Вы ж понимаете, я даже не нашлась что ответить… Кладбище, попы, покойники!
— Да, разговор действительно странный, — сказал Михаил Васильевич, понимающе переглянувшись с Гаврилушкиным.
Не менее ценными оказались и сведения, которые сообщила Незлобину доверительным говорком бабушка.
— Хотя и сосед он нам, Семен Семенович Утенышев, и человек обходительный: как весна, так рассаду мне презентует — огурцы, помидоры. Теплицу он оборудовал у себя на участке и парники. И что удивительно: одним котелком обогревает и дом, и теплицу, и гараж! Видали такое?.. Да ведь Семен Семенович только на огурцах и редиске…
— Мамаша, вы отвлекаетесь, — сказала Евдокия Сергеевна.
— Неужели? А к чему это я… дай бог памяти…
— Ну, о чем вы с Ефросиньей Антоновной всю неделю судачите.
— Да, да… Нет, вы только подумайте, Михаил Владимирович…
— Васильевич, — вежливо поправил Прасковью Акимовну Гаврилушкин.
— Разве?.. Ах, это у моего зятька отчество было Владимирович: царство ему небесное, рабу божию Леониду, вечный покой душе! Ведь уж третий год пошел, как его, страдальца…
— Бабуля! — в один голос воскликнули Люся и Туся.
И еще трижды пришлось домашним перебивать безмерно словоохотливую бабушку, вдохновляемую к тому же сочувственным вниманием, с которым слушал ее серьезный и обходительный человек.
А наиболее существенными для Незлобина из обширнейшего потока сведений, собранных Прасковьей Акимовной о жизни соседа, были такие:
— …В прошлом и позапрошлом году у Семена Семеновича проживал гражданинчик — тоже молодой, но посолиднее, чем нынешний, убиенный. Тот был из себя мордастый, а по поведению — вроде как большими делами озабочен: пройдет мимо и глазом на тебя не поведет. Мы с Ефросиньюшкой промеж себя так и называли его — себеумок! И что примечательно: приезжал к Ефросинье на́гости, тоже прошлым летом, внук, Сергеем звать, старшей дочери Ефросиньиной первенец. А сама-то Антонида Петровна, как вышла замуж за инженера Провидина Павла Николаевича, так и… Из Перми он, Провидин-то, а с Антонидкой его познакомил…
— Мамаша! — недовольно сказала Евдокия Сергеевна.
— Ничего, ничего, это занятно, — сказал Михаил Васильевич, чем еще больше удлинил рассказ старушки, существенность которого заключалась в том, что Прасковья Акимовна и Ефросинья Анатольевна приметили, что тот — «из себя мордастый» — частенько возвращался из города на такси и, что весьма удивляло приметливых подружек, никогда не доезжал до дачи Утенышева, где снимал комнату.
— А однажды, это под троицу было, нет, простите великодушно, уже под спас-преображенье, мы с Ефросиньюшкой как раз от всенощной возвращались… Да, а «себеумок», представьте себе, проехал мимо и сошел с машины у дачи Куперштоков, вы, наверное, обратили внимание — зеленый забор в самом конце нашей улицы и на калитке «злая собака». А Куперштоки Самуил Аркадьевич и Марья Ефимовна — он зубной техник замечательный, а она просто жена ему — унаследовали эту дачу…
И хотя Михаила Васильевича Незлобина нисколечко не интересовало, от кого унаследовали дачу за зеленым забором Самуил Аркадьевич и Марья Ефимовна Куперштоки, он оказался единственным из присутствующих слушателем, который прослушал весь сорокаминутный рассказ Прасковьи Акимовны с неослабевающим вниманием.
А покидая гостеприимный домик и посоветовавшись предварительно с Гаврилушкиным, Незлобин обратился к Евдокии Сергеевне с такой удивившей женщину просьбой:
— Я понимаю, что у вас и самих с жилплощадью тесновато, но все-таки… Вы, очевидно, догадываетесь, какого гостя привел к вам Николай Артемьевич?
— Да.
— Так вот, милая Евдокия Сергеевна, простите за фамильярность…
— Ради бога!
— Не сможете ли вы приютить — максимум на месяцок — одного молодого человека. Ручаюсь, что он вас ничем не стеснит…
И к Гаврилушкину, проводившему его до железнодорожной платформы, Незлобин обратился с предложением, также поначалу удивившим лейтенанта:
— Поскольку вы, дорогой товарищ Гаврилушкин, не только добровольно включились в это дело, если мне не изменяет чутье, — дело разветвленное, но и оказали уже большую услугу следствию…
— Это моя обязанность, товарищ подполковник! — бодро отрапортовал лейтенант.
— Не скромничайте. К сожалению, даже к своим служебным обязанностям разные люди относятся по-разному. Поэтому, как говорится, не в службу, а в дружбу… Не сможете ли вы, Николай Артемьевич, уделить свой ближайший выходной день посещению московских кладбищ: Ваганьковского, Преображенского, Немецкого… Только не в служебном обличье, а… ну, как бы сказать…
— Понято и принято! — даже не дослушав и чуть ли не обрадованно отозвался лейтенант Гаврилушкин.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
И вот последний допрос.
Снова знакомый уже Лене милиционер — немолодой, но молодцевато-щеголеватый старшина — проводил ее к следователю.
Кто бы знал, как опротивела Лене эта светлая комната в «казенном доме».
И небольшой полированный столик, стоявший посреди кабинета, за которым она провела больше двадцати часов.
И Михаил Васильевич Незлобин, этот терпеливо-вежливый, но, как казалось Лене, лишенный всяких эмоций человек, — вот кому она подлила бы отравы в стоявший перед ним стакан с янтарно-крепким чаем: той самой отравы, которая сгубила ее такое короткое и, как оказалось, совсем беззащитное счастье. Всю душу он ей вымотал, этот въедливый чинуша!
— Я хочу предупредить… тебя, Лена, что сегодня мы встречаемся в последний раз.
«Лена?!»
Странно: до сих пор Незлобин всегда именовал ее «гражданка Криничная». И ни разу не обратился на «ты».
Лена, не поднимая головы, зыркнула из-под нависшей на лоб челки на следователя.
И лицо у Михаила Васильевича сегодня не такое, как при предыдущих допросах: то ли похудел человек за те три недели, что они не виделись, то ли нездоровится ему. И с кресла своего поднялся расслабленно как-то. Отошел к окну.
А может быть, погода на него повлияла: с утра над лоснящимися крышами домов и приникшими вершинами лип упрямо наползают одна на другую серые с подпалинами, назойливо плаксивые тучи.
— Так вот, Лена… Сегодня я задам тебе только один вопрос. И очень прошу тебя сказать, наконец, правду… Ну почему ты не хотела назвать?
— Кого? — спросила Лена и не узнала своего голоса: разволновалась потому, что вдруг почувствовала, что следователю известно то, о чем она даже не обмолвилась.
А таилась потому, что… Да разве мог этот не только чужой, но, как до сих пор казалось Лене, и враждебный ей человек понять, что после того, как два милиционера с трудом оторвали девушку от деревенеющей уже груди ее Аркаши, для Лены если и осталась в жизни какая-то цель, то только одна: как бы ни сложилась для нее дальнейшая судьба и сколько бы ни пришлось просидеть ей взаперти, она — и только она сама! — вынесет приговор подлым убийцам. Приговор беспощадный! И собственными руками приведет его в исполнение.
Не имеют права жить на земле — пить, есть, смеяться, дышать воздухом — такие люди!
Люди?
Да, разве можно их назвать людьми — Федоса и Петеньку?
Незлобин достал из ящика стола папку, а из папки — фотокарточку и, подойдя к Лене, положил ее перед ней на столик.
— Узнаешь?
На снимке, судя по антуражу, кладбищенского фотографа на фоне знакомого Лене монументального надгробия, воздвигнутого, как гласила надпись, над прахом «потомственного почетного гражданина и радетеля богоугодных заведений, московского первой гильдии купца Антона Куприяновича Парамонова», красовалась лихая троица «мушкетеров»: в центре Федос, по бокам Петрос и Аркадис.
