Следствие не закончено - Юрий Лаптев

А генералу оказать такую милость — это как нашему брату, мужику, извините, до ветру сходить. «Ну что ж, Балашов, говорят, раз у тебя такая идея — подавай через волость прошение на мое имя».

С той поры Прохор Семенович и отошел от сельского общества. Лесничий, хоть и пустяковое было начальство, а все ж таки мужику не свой брат. Ему и жалованье полагалось, и квартира казенная, на три зимы тулуп, да еще и на картуз кокарда. Так что сам Балаш появлялся на селе, может, раз в месяц, а к себе в лесничество народ и вовсе не привечал.

Правда, семья у него была справная: жена — Прасковья Ивановна, сыновей двое — Яков и Тимофей, дочь — ее Анной Прохоровной величали, и бабка еще у них в пристройке обреталась; никудышная такая бабка Балашиха, до бога первая молитвенница, а на людей старуха кусучая, как вошь.

Ну, а я к семье Прохора Семеновича пристал в двенадцатом году, когда вернулся с действительной. Пока отбывал службу, папаша и мамаша мои единовременно преставились в холерный год, хозяйство порушилось, ну, я и нанялся в земскую больницу. Год, надо быть, служил при больнице, а потом исправник Станислав Викторович Квасницкий вытребовал меня к себе в кучера.

Уж очень я тому исправнику приглянулся, потому что в молодые годы был хоть и гармонист, а парень старательный: любому человеку мог — одному удружить, другому услужить. А по конскому делу я и тогда понимал больше цыгана.

Вот в ту пору и довелось мне, почитай, каждую неделю бывать здесь, в Пастуховском лесничестве: то самого Квасницкого вывозил сюда на охоту, то его тестя — доктора Евдокимова Павла Григорьевича, а то и обоих враз. По этим лесам и сейчас охота богатая, а в старое время глухаря здесь водилось множество, тетеревей тоже, а туда дальше, по монастырской протоке, — уток. И птица была непуганая.

Так оно и повелось: начальство мое уйдет на охоту да и лесника с собой прихватит, чтобы не заплутать, а я в семье Прохора Семеновича вроде как желанный гость. И Прасковье Ивановне интересно узнать, что на селе делается, и сыновья рады-радешеньки свежему человеку; Яков тогда еще холостой был, а Тимофей год как женился, но жил неотделенный. Ну, а про дочь Анну Прохоровну и говорить нечего: что за жизнь для девушки в лесу? Ей тут даже пошутить не с кем, а про дальнейшее уж и говорить не приходится.

А я, бывало, как еду в лесничество, так обязательно Прасковье Ивановне и Анне Прохоровне везу гостинец: пряников купишь фунта полтора или изюму. Расходу на четвертак, а внимание женщины, знаете, как ценят?

Бабка Балашиха, правда, первое время не давала мне ходу, усядется насупроть и сидит, глазами моргает, как осенний суслик на припеке. Однако нашлось средство и против бабки. Аннушка мне подсказала. Эх, и девушка была! Глазами и сейчас вижу, а словами не знаю, как и объяснить вам!

А средство простое — не выносила та молитвенная старуха табачного дыма: как учует, так аж перекосится вся. А я хоть и не баловался тогда куревом, сверну, бывало, цигарку пастушью в палец толщиной да как фукну в сторону бабки дымом, — смешно вспомнить!

Оговорился! Не смешно, а страшно вспоминать то проклятущее время, когда жизнь крестьянская стоила пятак, да и пятаком собственным не всякий человек мог распорядиться по своему разумению.

Начались наши бедствия с того, что умерла жена Балаша, Прасковья Ивановна. И умерла-то необъяснимо. Вроде и не болела ничем женщина, а вот поди ж ты — день прожила обыкновенно, а к ночи ей бы в постель лечь, а она легла посередь избы на чистую холстину.

Даже судебное следствие было назначено по такому непонятному случаю. Но только ни следователь, ни доктор Павел Григорьевич не обнаружили в этом происшествии ничего сомнительного. Конечно, иной человек живет светло, будто свеча горит, а болезнь возьмет за сердце и погасит, как ту самую свечу, жизнь человеческую. Разве не бывает так?

Вот когда я привозил в балашовский дом судебное начальство, у нас с Аннушкой и произошел этот окончательный разговор.

И можете себе представить! Сама она пришла в сараюшку, где я спал, сама принесла туда счастье — и свое и мое… Неужели так вот оно и было? Тридцать три года прошло, ведь вся наша жизнь с тех пор изменилась до неузнаваемости, да и сам я добираю свой век, а поверить в такое положение не могу!

Не верю — и точка!

Проснусь утром — и так, почитай, каждый день, — и кажется мне, что это вчера Аннушка задала мне такой вопрос: «Согласны ли вы, Егор Васильевич, меня к себе взять?»

А меня будто паморок зажал: стою перед Анной Прохоровной, как перед начальством, руки по швам и молчу. И что удивительно вспомнить: слушаю, как на дворе лошади хрустят сеном… Чего бы?

«Если сомневаетесь в чем, я и невенчанная с вами уйду. Мамаша теперь не осудит, а батя…»

Про отца не договорила. Заплакала.

Мне, знато, взять бы ее, мою судьбинку, за руку да той же минутой и увести с проклятого места. Так нет! Думал по-хорошему: у родителя, значит, попросить благословения, потом к попу толкнуться, — словом, все справить как полагается. Куда там!

И разговаривать со мной не стал Прохор Семенович, а зацепил своей ручищей меня вот так — повыше локотка, подвел к воротам и наладил, как говорится, вдоль улицы.

Да еще и пригрозил вослед. «Если, говорит, еще единожды появишься, арестант, изувечу, как бог горбуна Антипку! Сколько лет будешь жить — столько же и охать».

Только не подумайте, прошу вас, что я тогда покинул Анну Прохоровну потому, что испугался ее папаши — чертова Балаша. Нет, сколь ни силен лесной зверь, а против человека он не выстоит. Другая беда накатилась на нас с Аннушкой, и даже не беда, а целое народное бедствие.

Война!

Как сейчас помню: шестнадцатого июля по старому календарю я ходил свататься, восемнадцатого по всем церквам оглашали царский манифест, а двадцать первого… Знаете, как в то время пели рекруты:

Крестьянский сын давно готовый,Семья вся замертво лежит.Германска пуля ведь не дура,Как раз уложит молодца…

Меня, значит, забрили, обоих сыновей Прохора Семеновича — Тимофея и Якова — тоже, и еще по нашему селу девятнадцать рекрутов первого запаса.

Ура-а-а… Вперед коли, назад прикладом бей!

Ну, моя светлая жизнь, можно сказать, на том и закончилась. Правда, в октябре месяце четырнадцатого года получил я от Аннушки письмо и посылку. В Галиции мы тогда фронт держали. Писала, что будет ждать меня, сколь продлится война. А в посылку зашила рукавицы, коржей домашних.

Да вот не дождалась, повесилась Анна Прохоровна. Почему? Страшно и говорить. От собственного родителя приняла бесчестье… Можно этому поверить?

Эх, не было поблизости меня! Я бы этого изверга… Один-единственный раз в жизни захотелось мне собственными руками задушить человека! Хотя разве это человек?

Мало того, что загубил дочь и сам ушел на каторгу, — весь свой род опозорил, сатана! Поверите ли, по всей округе матери детишек долгое время стращали дедом Балашом, будто нечистым.

А сыновьям каково?

Ну, Яков-то Прохорович хоть по лицу да обхождению зародился в мать, Прасковью Ивановну, а уж Тимофей — этот по всем наружным статьям сгадал в папашу: и ростом, и силищей, да и норовом… Он, правда, и парнем был по виду невеселым, — все будто чего-то обдумывает, а тут сначала на германской, потом на гражданке полных семь лет под пулями и спал и кушал, никак шесть ранений принял и контузию. От всего этого веселее не станешь! Но зато по направлению ума и совести… Мало у нас таких партийных людей, каким был Тимофей Прохорович Балашов. Любого спросите, и каждый вам скажет: мало! Вот одиннадцать лет он прожил на селе, после того как отвоевался, и все эти годы управлял Пастуховским сельсоветом так, что лучше и желать нельзя. Так сказать, по строгой справедливости. Все бедняки к нему шли. Он же и колхоз «Слово Ильича» еще до тридцатого года поставил на крепкие ноги. Ну, а когда началось раскулачивание…

Трудновато сейчас, а особливо вам, городским людям, судить о том, что в то напряженное время происходило на селе. Не знаю, как в других областях, а по нашей местности мужики тогда дошли до краю. Ведь чем силен был кулак? Да тем, что он в крестьянскую землю впивался, как медвежий клещ! А этого паразита иначе и не отдерешь, как вместе с живым мясом. Ну, а Тимофею Прохоровичу наказано было раскулачить ни много ни мало шестнадцать семей. Легкое дело? Соседи ведь все, знакомые люди. Даже собственной матери родного брата — церковного старосту — пришлось ему самолично выволакивать со двора! А за дядю, как на грех, заступился второй племянник — Балашов Яков Прохорович. Ну и схлестнулись два Балаша! Короче сказать, пустил Тимофей из носу кровушку и родному брату: не перечь, дескать, Яша, партийной линии!

Перегнул, думаете, председатель?

Может, и так, но только это на сухом берегу легко рассуждать, что вода в полынье холодна. А в те годы, когда начали мы перепахивать все единоличные наделы поперек межей, а скотину со всего села тулить под одну крышу, у многих, брат ты мой, мужиков засвербило под шапкой.