Русские подвижники 19-ого века - Евгений Поселянин

Батюшку нельзя себе представить без участливой улыбки, от которой вдруг становилось как-то весело, тепло и хорошо, без заботливого взора, который говорит, что вот-вот он сейчас для вас придумает и скажет что-нибудь очень хорошее, и без того оживления во всем — в движениях, в горящих глазах, — с которым он вас выслушивает и по которому вы хорошо понимаете, что в эту минуту он весь вами живет, и что вы ему ближе, чем сами себе.

От живости батюшки выражение его лица постоянно менялось. То он с лаской глядел на вас, то смеялся с вами одушевленным, молодым смехом, то радостно сочувствовал, если вы были довольны, то тихо склонял голову, если вы рассказывали что-нибудь печальное, то на минуту погружался в размышление, когда вы хотели, чтоб он сказал вам, как поступить, то решительно принимался качать головой, когда он отсоветовал какую-нибудь вещь, то разумно и подробно, глядя на вас, все ли вы понимаете, начинал объяснять, как надо устроить ваше дело.

Во все время беседы на вас зорко глядят выразительные черные глаза батюшки. Вы чувствуете, что эти глаза видят вас насквозь, со всем, что в вас дурного и хорошего, и вас радует, что это так и что в вас не может быть для него тайны.

Голос у батюшки был тихий, слабый, а за последние месяцы он часто переходил в еле слышный шепот. Чтоб хоть сколько-нибудь представить подвижничество о. Амвросия, надо понять, какой труд говорить более 12 часов в день, когда язык от устали отказывается действовать, голос переходит в шепот, и слова вылетают с усилием, еле выговариваемые. Нельзя было спокойно смотреть, как старец, страшно изнеможенный, когда голова падала на подушки и язык еле говорил, старался подняться и подробно рассуждать о том, с чем к нему приходили. Вообще, как бы ни был занят батюшка, раз к нему вошли с важным делом, можно было быть уверенным, что он не пожалеет времени — и, пока дело не будет решено, пришедший не почувствует, что им тяготятся и что надо уходить.

Ничто не может сравниться с тем счастьем, какое испытывали дети отца Амвросия при свидании с ним после долгой разлуки. Это одни из тех минут, которых описать нельзя, а нужно пережить.

После дней, проведенных с батюшкою, в мир возвращались подкрепленными и просветленными, а главное, все становилось ясно и просто. При свете правды Христовой, которою жил и которую проповедовал отец Амвросий, — нет уже сомнений, и жизнь вся понятна, все ухищрения разбиваются и пропадают сами собой. "Живи попроще, живи попроще", то есть живи по-Божьи, было одним из любимых советов старца.

После оптинских бесед мир представлялся в своей полной наготе, — тот мир, где взгляды так томительно узки, где сердца так черствы, где так много слов и так мало дела, где крохотные люди становятся на высокие подмостки, и другие раболепствуют пред ними, где в редком слове есть правда, и везде ложь и ложь, тот мир, где больной лепет называют мудростью и где проглядели отца Амвросия, — тот, наконец, мир, за который и страшно, и жалко.

И в этой грустной жизни, в этом мутном потоке, в который погружаются люди без любви и веры, среди жалких уродств вспоминался в сиянии святыни, увенчанный непрестанным подвигом дивный образ отца Амвросия. К этому образу несли все чувства, хотелось видеть его и отдохнуть.

Посетим Оптину теперь, после кончины старца.

Вот Калуга, и мы спускаемся крутым берегом к Оке, а там, за Окой, снова знакомая "прямая дорога, большая дорога", и по сторонам ее, изредка прерываемые сосновыми и лиственными рощами, привольные пространства полей и лугов и синие дали лесов на горизонте. К вечеру, радуя глаз своими линиями, подымается впереди на возвышенности Козельск, а слева, как непорочная невеста, красуется своими белыми стенами, башнями, колокольней церквами на темной зелени нескончаемого соснового бора Оптина пустынь.

Привет тебе, тихое пристанище, где потрудилось для Бога в истинном монашестве столько высоких душ, где обрели покой и обновили силы столько мирян! Слава создателям твоей немерцающей духовной славы, слава святым твоим игуменам и старцам, чьих имен не забудет православный народ, благо теперешним твоим насельникам и трудникам!

Вот свернули с "большака" на собственную монастырскую дорогу, доехали до реки, кликнули паром, монах перевез на тот берег, лошади быстро донесли до гостиницы — и мир остался позади. Теперь пред нами только Оптина, с ее цельным, своеобразным бытом, ее духом, ее интересами, ее преданиями: все новое, другое.

Вы чувствуете этот дух и в радушной и, вместе, чинной встрече старого монаха гостинника, которого вызывают от вечерни и с которым вы вкратце вспоминаете, как давно не были в Оптиной, и расспрашиваете о переменах, чувствуется этот дух и в ласковой охоте, с какою выгружают ваши вещи, и в цветах, пышно растущих на окнах отводимой вам комнаты, и в четвертях, звонко и мирно отбиваемых на колокольне, пока вы чиститесь после дороги.

И вот вы подымаетесь по террасе в монастырь и, минуя соборные двери, проходите к северо-восточному его углу. Там стоят два давних памятника над почившими знаменитыми старцами, Львом и Макарием, и около — недавний… Войдем в эту часовню, прижмемся к холодному мраморному надгробию, на котором иссечены слова: "Бых немощным яко немощен, да немощные приобрящу; всем бых вся", — и попросим, чтобы помянул нас положенный здесь праведник. Это великий старец Амвросий, скончавшийся 10 октября 1891 года, чудотворец еще при жизни, целитель больных сердец, печальник обремененных, наставник и руководитель православной Руси. Если вы знали его — воспоминание о нем, конечно, самое светлое, не повторяющееся воспоминание вашей жизни — "Всем бых вся".

Вы стоите, не видя его, но чувствуя яснее действительности, что вы пришли к живому, и ваша грусть побеждается тою радостью, с какою вы вспоминаете уже начавшиеся великие чудотворения незабвенного дорогого старца.

От его могилы вы побредете по широкой тропинке среди многовекового соснового бора туда, где он жил, в скит. И будете вы думать, что эта тропинка была спасительною для многих в самые страшные, безотрадные, опасные минуты жизни… А неоглядно высокие верхушки сосен будут вести над вашею головой под вечереющим небом непонятный свой шепот, как сотни лет назад, и под сенью их ближе станет вам чувство вечности. Вспоминая о древнем покаявшемся разбойнике Опте, основавшем этот монастырь, и об архимандрите Моисее, нашего века, возведшем его из запустения на высокую степень благоустройства, и об утвержденном здесь старчестве, и о самих старцах, предавшихся вольной муке постоянного обуревания народом, — вы почувствуете, что все это не ушло, все это живо…

Пусть иная толпа стучится к иному старцу, пусть прежние поколения исчезли с земли, и тех старцев "теперь речей исчезло обаянье", но все прежнее смотрит на вас, неизменяемое и нетленное и прежние святые подвижники этих мест стоят пред вами живые, только в новых формах бытия.

Вот деревянные строения, и чрез глубокие ворота в колокольне мимо встречающих вас ликов древних пустынножителей, изображенных во весь рост с хартиями своих поучений, вы проходите в скит. На вас пахнуло свежестью от высоко поднявшихся на стеблях пахучих цветов осени, и завернув направо, вы останавливаетесь пред белым домиком.

Крытое крылечко с сенями, дверь с оконцем — и чрез минуту вы в маленькой комнатке, увешанной иконами и портретами лиц, еще недавно принадлежавших к воинствующей Церкви. Сколько раз в этой комнате ждали вы почившего старца, и бывало, как откроется вам, наконец, его дверь, и вы увидите его обаятельную улыбку, услышите его ободряющий привет — часто веселый, шутливый, — какое вдруг нездешнее счастье переполнит вас, и все горькое и трудное, что вы принесли к нему, рассеивается в лучах льющейся на вас благодати.

Этот небольшой очерк, представляющий собою скорее передачу личных впечатлений от знакомства с великим старцем Амвросием, чем описание его жизни, следует дополнить хоть краткими сведениями о кровном детище о Амвросия — женской общине в Шамордине, о кончине старца и загробных его явлениях!

Шамордино расположено в восхитительной местности — на широкой луговине над крутым обрывом. Густой лиственный лес лепится по почти отвесному скату. А там, глубоко внизу, изгибается серебряной лентой речка Серена. За нею привольные луга, а дальше взбегающая кое-где холмистыми перекатами равнина сливается с горизонтом, оттененная в иных местах далекими борами или перелесками.

Усадьба Шамордино лежала в версте от деревни того же имени и в стороне от большой калужской дороги и принадлежала небогатому помещику Калыгину, жившему здесь со старушкой женой. В 1871 году имение это, в 200 десятин земли, было куплено послушницею старца, вдовою-помещицею Ключаревою (в иночестве Амвросия). И она, и покойный ее муж, богатый помещик Ключарев, чрезвычайно уважали старца и во всем ему подчинялись. Они по благословению старца, разлучась друг с другом, проходили жизнь иноческую. Вот эта мать Амвросия и стала владетельницею Шамордина. За год до продажи имения старику Калыгину было видение: ему представлялась в его имении церковь в облаках.