Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С бьющимся сердцем открыла она знакомую калитку и вошла во двор, который снова показался ей чужим и враждебным. Поднялась на крыльцо. Мать стирала, склонившись над тазом. Видно, мысли ее были далеко отсюда, потому что она не услышала ни скрипа калитки, ни тихих шагов дочери. И только когда Амина поднялась на последнюю ступеньку крыльца, мать с беспокойством, как-то нервно вскинула голову. И Амина вскрикнула от жалости к ней: как белая кайма, лежала надо лбом седина. Между бровями и вокруг сжатого рта — морщины, которых не было прежде.
— Мама, прости, прости меня, — обняла ее Амина.
— Что ты, доченька, — мать заплакала. Она вытирала глаза, а слезы все текли и текли, и наконец Амина тоже заплакала, уткнувшись лицом в ее ситцевую кофту, которая пахла дымом, детством, мамой…
— Мам! Я выйду за Чарана, ты не беспокойся… — бормотала она сквозь слезы.
Этим обещанием она хотела утешить мать. Но вышло наоборот.
— Нет, Амина, — строго и решительно прозвучал голос матери. — Ты за него не выйдешь. Я тоже хочу, чтобы ты училась. Может быть, ученый человек сумеет сберечь свое счастье… А вот мы с твоим отцом не сберегли… Говорят, кто в свое время не сможет проглотить веточку, тому после придется глотать целое дерево. Твой отец, Амина, хороший человек, но упрямый. А я смолоду не сумела к нему подладиться. Вот мы и разошлись в разные стороны. А теперь вижу… — Мать махнула рукой и отвернулась, чтобы скрыть от дочери слезы.
— Но, скажу я тебе, доченька, и мачеха твоя тоже не зря к тебе по-кошачьи льнет. Она хочет засватать тебя за своего брата. А у него больные легкие. Уезжай-ка ты отсюда поскорей и поступай учиться. Вот тебе мой совет.
Июльская ночь была светла и прозрачна. Одна из тех редких ночей, когда каждый камешек на тропинке, каждый бугорок, каждая соломинка, оброненная еще утром девочкой, пронесшей на спине охапку силоса, были видны как днем. Небо, отяжелевшее от крупных звезд, тянулось к земле.
При лунном свете кладбище издалека казалось призрачным. Надмогильные камни светились, отбрасывая глубокие четкие тени.
Могила бабушки Амины заросла травой и полевыми цветами. Нет, она не была заброшена. Бабушка сама просила: «Пусть она будет как маленький луг…»
Амина поставила на землю свой фанерный чемоданчик, перетянутый веревкой, и опустилась на траву.
Она мысленно разговаривала с бабушкой, просила у нее прощения за то, что пустым и заколоченным остался теперь ее дом, за то, что не сумела быть ласковой с людьми, как она учила ее, за то, что огорчила свою мать, за то, что не уезжает из аула по-людски, а бежит ночью, тайком…
Слабо шуршала трава, словно передавала ей привет от бабушки. Легкий ветерок касался волос, как бабушкина рука. И полевые цветы кивали головами, будто сама бабушка успокаивала и благословляла ее. И Амине казалось, что могила пахнет не только прохладными лугами, но и горячим хлебом, парным молоком…
А когда небо посветлело и лунные тени стали не так отчетливы, смешиваясь со светом близкого утра, Амина встала и пошла по направлению к шоссе, чтобы поймать попутную машину.
И родные тропинки послушно и преданно ложились ей под ноги.
«Как выйдешь, внученька, на шоссейную дорогу, вспомни тропинки, что привели тебя на этот простор»…
За спиной послышался нарастающий гул мотора. Амина обрадовалась, оглянулась, подняла руку. Подъезжая к ней, шофер затормозил, приоткрыл дверцу. Но Амина, вместо того чтобы сесть в кабину, вскрикнула, бросила чемодан на дорогу и побежала. Машина тронулась следом. Но чем сильнее был рев машины, тем быстрее бежала Амина.
— Стой, сумасшедшая, куда же ты! — кричал Чаран, нагоняя ее.
Камень сорвался из-под ноги Амины, и, поскользнувшись, она полетела в пропасть.
Машина, взвизгнув тормозами, остановилась на самом краю, и Чаран, чертыхаясь, стал спускаться. Долгим был путь в пропасть. Осторожно ощупывал он ногой каменистые выступы, цеплялся за жесткий, колючий кустарник. Чем ниже он спускался, тем сильнее обдавало его холодом бездны. Наконец он увидел шелковую косынку, зацепившуюся за кустарник. Теперь уже, пренебрегая опасностью, весь дрожа от страха за девушку, не разбирая дороги, он почти бегом продолжал свой опасный путь.
Амина лежала у горной речушки, на твердом щебне, разбросав руки. Он прикоснулся к ее руке и почувствовал что-то мокрое и клейкое. «Кровь, — догадался он. — Амина, что же ты наделала? Ведь я хотел только спросить, куда ты идешь, и подвезти, если нужно. Неужели… неужели это по моей вине?»
Слезы душили его. «А может быть, еще не поздно…» Эта мысль придала ему силы. Он смочил в реке ее шелковую косынку и протер ей лицо. Но оно было бледным, безжизненным, бездыханным. Чаран с трудом взвалил ее тяжелое тело себе на спину и, цепляясь руками за колючки да скалистые уступы, стал карабкаться вверх. Его ноша была тяжела, она тянула его обратно, в бездну. Его ногти были ободраны, а руки в крови. Лицо и спина взмокли от пота. Несколько раз Чаран срывался и тогда, медленно скользил вниз, разрывая одежду и тело об острые камни и колючки. Но, застряв на каком-нибудь выступе, отдышавшись, снова лез вверх.
…А утром Амина лежала на операционном столе. Хирург извлек из ее тела сорок четыре камешка. Три дня и три ночи врачи боролись за ее жизнь. Трое суток она не приходила в сознание. А на четвертый день услышала разговор, доносившийся из далекого далека:
— Живого места нет… — говорил чей-то сочувственный голос.
— Ничего, переборет. Организм здоровый, молодой, — отвечал другой голос.
— А ты кем ей будешь?
— Брат я.
Амина, превозмогая тяжесть век, словно на каждом лежало по кусочку свинца, раскрыла глаза. Белый туман качнулся перед ней. Наконец стали неясно вырисовываться предметы: белые койки, белые люди в белых халатах. И ближе всех какой-то белый сугроб. Сугроб пошевелился, склонился над ней, и Амина узнала Чарана. Это он сидел на табуретке возле ее койки, и его рука, прохладная как снег, лежала на ее горячей руке.
Три месяца пролежала Амина в больнице, и не было дня, чтобы Чаран не навестил ее. Приходили и отец с мачехой. Отчим же не навестил ее ни разу! И жене запретил, и детей не пускал. «Если зеленый плод сам отделился
