Экватор - Мигел Соуза Тавареш

— Да, Луиш, я могу оставить Дэвида ради тебя. Я знаю, что люблю тебя настолько, что могу это сделать, что это мое самое глубокое желание, которое не покидает меня ни днем, ни ночью, как ты говоришь. Но сейчас это невозможно. Есть разница между тем, чтобы оставить его и бросить его. Я смогу оставить Дэвида, когда он завершит свою здешнюю миссию, когда наказание его окажется исполненным и подойдет к концу, и когда, в Индии или в Англии, он сможет вернуться к достойной жизни и снова стать человеком, которого будут уважать и которым будут восхищаться благодаря его качествам. Я могу оставить его, когда почувствую, что к нему вернулось самоуважение, и он снова способен защитить себя. Но, если я сделаю это сейчас, если уеду вместе с тобой и оставлю его одного на Сан-Томе, тогда это будет означать, что я бросила его, лишив всякой защиты. И я знаю, он этого не вынесет. Если ты и вправду любишь меня, Луиш, пойми это, пожалуйста!

— Значит, я буду оставаться твоим любовником и продолжать здороваться с ним, будто ничего не произошло? Прекрасно при этом осознавая, что весь город у нас за спиной обсуждает то, как мы с тобой его предаем, зная, что я сам иногда предаю его днем, на нашем пляже, а он предает меня ночью или когда ему захочется, в твоей постели?

— Замолчи, замолчи, Луиш, у тебя нет на это права, ты сам не понимаешь, что говоришь. — Энн уже плакала навзрыд, при этом продолжая говорить. Луиш-Бернарду впервые видел ее такой потерянной.

— Не понимаю? Разве я сказал хоть что-то, что нельзя было бы назвать правдой?

— Ах правдой, Луиш!? Ты и Дэвид (прости, что я это говорю) очень похожи: сильны принципами и слабы чувствами. Что ты знаешь о правде? Ты думаешь, ты единственный, кто страдает? Думаешь, я не страдаю, больше всех? Думаешь, Дэвид тоже не страдает, может, даже и больше моего?

— Страдает, я знаю, что он страдает. Даже знаю, что он так страдает, что намекнул моему министру, что из-за наших с тобой отношений ему придется отправить в Лондон доклад, в котором он подтвердит, что на островах используется рабский труд, из-за чего в Лиссабон я вернусь побежденным и оклеветанным. Об этом ты знала?

— Нет, не знала. Но это меня не удивляет: это естественно, что он борется за меня, используя оружие, которое есть у него в распоряжении…

— А где же тогда мое оружие, Энн, чтобы я мог бороться за тебя?

— У тебя есть моя любовь.

— Твоя любовь… А ты знаешь, какое ей нашлось применение? Знаешь, что благодаря этой самой любви муж твой смог внушить моему министру, что всех нас крупно подставит, если только он, министр, не предложит мне отступиться от тебя, во благо Отечества и моей собственной репутации. Мол, тогда он, может, изменит свое решение, и его доклад окажется более доброжелательным. Так вот, оказывается, от чего теперь зависит результат моей миссии, того, что я гнил здесь все эти полтора года — от всплесков ревности твоего мужа!

— Нет, ты не знаешь его. Дэвид никогда бы этого не сделал! Он никогда не напишет того, что не будет соответствовать только его убеждениям.

— Не имеет значения, так это или не так: он внушил это министру, и тот поверил. И теперь думает, что если мы проиграем наш спор с Англией, то это случится не потому, что Дэвид искренне считает, что на Сан-Томе существует рабство, в чем я с ним согласен, а потому, что я — любовник его жены. То есть, получается, что, погнавшись за очередной юбкой, я провалил свою миссию и подорвал возложенное на меня доверие.

Энн замолчала, озадаченно глядя на Луиша-Бернарду. И вдруг в ее голове всё мгновенно прояснилось:

— Так поэтому ты избегаешь меня?

— Да.

Энн повернулась к нему спиной, не сказав ни слова. Она крепко ухватилась за гриву лошади, поставила левую ногу в стремя и, сгруппировавшись, идеально скоординированным движением переместилась наверх, в седло. Оттуда она снова, уже сверху посмотрела на него:

— В этом и состоит твоя дилемма, Луиш. У меня она своя. У Дэвида тоже. Как и у каждого из нас. И помочь я тебе здесь ничем не могу. Я не уплыву с тобой ближайшим пароходом, но, возможно, когда-то это произойдет. И, Луиш, если ты меня любишь, тебе придется всеми силами бороться за это.

Она развернула лошадь и начала удаляться от него. Сначала лошадь шла шагом, потом мелкой рысью и, уже в конце площади, перешла на неровный галоп, постепенно исчезая в темноте и отбивая копытами удары, глухо отдававшиеся в груди Луиша-Бернарду.

Жуан ответил на письмо Луиша-Бернарду и отправил ответ обратной почтой, как тот и просил. Однако, как выяснилось, приехать летом у Жуана не получится. Работа в конторе позволяет ему отлучиться лишь на неделю, которую он собирается провести неподалеку от Прайа да-Гранжа, где уже заказан отель и все прочее. К тому же, недели никак не хватит даже для того, чтобы добраться до Сан-Томе. Может быть, на Рождество, написал Жуан, добавив: «Ты там держись!» Кстати, по приходившим из Лиссабона газетам можно было заключить, что, несмотря на кипящие политические интриги, страна, как и следовало ожидать, пребывала в то время в характерном отпускном затишье. Кто-то проводил отпуск на морских пляжах, другие обосновались в своих загородных поместьях, в окружении слуг, семейной обстановки и местных представителей власти, ожидавших их здесь из года в год, третьи поправляли здоровье на термальных водах. Сеньор Дон Карлуш, по чьему велению Луиш-Бернарду сейчас находился в этих удушающих тропиках, и сам этим летом 1907 года отбывал свой безмятежный месячный отпуск в районе термальных источников Педраш Салгадаш. Он и его сопровождающие, исключая королеву и детей, расположились здесь в отеле, принимая лечебные ванны, охотясь на горлиц, совершая прогулки на новом королевском авто марки «Пежо» в 70 лошадиных сил, развлекая себя музыкальными суаре, игрой в бридж и посещением местных танцевальных вечеринок. Монархическая печать не уставала хвалить короля за то, что он «прост и естественен» в общении со здешним народом. Республиканцы же, наоборот, при каждом удобном случае обращали внимание на то, насколько неестественным для короля является всё, что выходит за рамки пустого светского времяпрепровождения. И губернатор все больше разделял такое мнение. Несмотря на все то, что сказал ему на прощание Наследный принц перед своим отплытием с острова, Луиш-Бернарду чувствовал, что Их Величество сеньор отец, чьим распоряжением он некогда был направлен сюда, почти сразу же и забыл о нем.

Это лето стало для него необычайно одиноким и бессмысленным. Даже походы на пляж, которые раньше бодрили и отвлекали его от забот, и радовали его, как ребенка, теперь стали мучительными, наполненными ностальгией. Он разговаривал сам с собой так, будто разговаривал с Энн, смотрел на себя со стороны, как бы, ее глазами. Это было похоже на спектакль перед невидимой публикой. Он нырял в воду и потом резко выныривал в бредовой надежде на то, что увидит ее, сидящую на песке и наблюдающую за ним, как это было в ту их первую встречу. Однако, вынырнув, он видел только пустынный пляж. Не было ни ее следов на песке, ни лошади, привязанной там, посреди деревьев, рядом с его лошадью. Не звучал, нарушая тишину, ее голос. Не было ничего, кроме какого-то далекого мутного образа, затуманенного слезами вперемешку с соленой морской водой.

С утра и до ночи в голове его не переставала звучать фраза, которая преследовала и атаковала его ежесекундно. Она кружила над ним, рассеивая внимание, парализуя и грозя раздавить его. Это был крик, теряющийся в бездонной пропасти, который изо дня в день становился все более далеким: «Луиш, если ты меня любишь, тебе придется бороться за это». Но как, как бороться, сколько? Есть ли у всего этого какая-то надежда, какой-то видимый ориентир? Сан-Томе настолько маленький остров, что невозможно себе представить, как они будут неделями, месяцами просто не встречаться друг с другом. На самом же деле, это было возможно: на острове не было ни места для публичного променада, ни ресторанов, клубов или гостиных, где люди могли бы встретиться. У двух влюбленных, существующих в условиях подполья, для любовных встреч не оставалось никаких других возможностей, кроме самого этого подполья. К концу второй недели Луиш-Бернарду уже не мог выносить царившую вокруг него пустоту и безмолвие, свой пустынный пляж, прогулки, которые он совершал рядом с домом Энн в тщетной надежде с ней повстречаться. Он уже начал убеждать себя в том, что потерял ее навсегда из-за того, что был с ней слишком откровенен, что, опасаясь последствий, она решила сделать шаг назад. Что во имя мира и спокойствия она приняла решение отказаться от него и восстановить свой брак с Дэвидом. Она виделась ему успокоившейся, может быть, и грустной, но, наконец-то, в мире с самой собой: никто никому не должен, ее самолюбие удовлетворено, и теперь можно вернуться к тому единственно прочному и надежному, что у нее осталось, — к браку. Он был для нее всего лишь мечтой, абстрактной авантюрой и хрупкой возможностью обрести счастье, которое, тем не менее, может осуществиться только за счет боли, причиненной другому. Дэвид же для нее олицетворял счастливое и восторженное прошлое, а также надежное будущее; он будет всегда рядом с ней и слова «мой муж» всегда будут иметь для нее вполне конкретный смысл. Луиш-Бернарду не мог больше выносить этого, поэтому он собрался и написал ей письмо. Каждое слово, каждое предложение в нем было писано и переписано бесчисленное количество раз, дабы сказанное было воспринято исключительно как признание в любви, а не как мольба, скрытая угроза или ультиматум: