На рубеже двух столетий. (Воспоминания 1881-1914) - Александр Александрович Кизеветтер

на себя я взял историю "Гильдии Московского купечества" на рубеже XVIII и XIX столетий. Под этим заглавием я выпустил толстый том, весь основанный на разработанных мною материалах прекрасно устроенного архива Московской купеческой управы. А затем по приглашению нижегородского ярмарочного комитета я составил план обширной, тоже многотомной истории Нижегородской ярмарки и с наслаждением занимался в архиве ярмарочного комитета. До революции успели выпустить только один предварительный том, написанный Мельниковым: общий обзор истории ярмарки, а до более специальных томов, в которых должны были появиться и мои работы, дело так и не дошло, ибо и это обширное научно-историческое предприятие рухнуло в вихре последующих зловещих событий. За время 1910–1915 гг. вышли два тома сборников моих исторических этюдов по различным вопросам внутренней истории России в XVIII и XIX ст.: "Исторические очерки" (1912) и "Исторические отклики" (1915). В первом из этих сборников напечатан, между прочим, мой обширный этюд об отношениях Александра I и Аракчеева. Здесь я высказал несколько положений по догадке, так как, не имея доступа к документам, хранившимся в собственной Е.И.В. библиотеке, не мог подкрепить их вполне документальными данными. И мне было очень приятно найти в вышедшей позднее книге вел. кн. Николая Михайловича об Александре I, занимавшегося в названном архиве, подтверждения моих догадок. Николай Михайлович прямо сослался на меня в своей книге и любезно прислал мне свое произведение. Я слышал потом, что он выражал желание со мной познакомиться и все раздумывал, как бы это устроить: "К нему мне ехать неловко, а, если пригласить его к себе, — вдруг он уклонится?" — говорил он, опасаясь, что "оппозиционный кадет" не захочет знакомиться с великим князем. Он хотел устроить свидание где-нибудь на нейтральной почве, но так и не собрался. Разумеется, мой "кадетизм" нисколько не помешал бы мне войти в сношения с автором многих почтенных исторических работ.

Параллельно с научными работами расширялась и моя педагогическая деятельность. Я читал лекции в университете и на Высших женских курсах, и там и здесь мне приходилось иметь дело с большим количеством превосходной талантливой молодежи, выделявшей из себя немало лиц, обещавших стать впоследствии даровитыми историками. А затем мой друг П.И. Новгородцев, ставший во главе Коммерческого института и в короткое время сумевший сделать из этого института популярнейшее высшее учебное заведение Москвы, пригласил меня читать там курс русской истории. Приятно было работать там в компании с такими людьми, как Шершеневич, И.А. Покровский, Кокошкин, Анисимов, Цннгер и ми. др. Была украшена наша компания и импозантной фигурой председателя первой Думы Муромцева.

Теперь я хочу несколько подробнее сказать еще об одном учебном заведении, возникшем в Москве в те годы, в котором мне пришлось работать очень много с тем увлечением, какое невольно вызывалось необычным складом этого учреждения и важным значением этого учреждения в общественной жизни России. Я разумею Московский городской народный университет имени Шанявского.

Все было в высшей степени своеобразно и незаурядно в истории этого учреждения — и самая личность его основателя, и обстоятельства его возникновения, и последовательный рост его внутренней жизни.

С личности основателя этого университета и позволю себе начать рассказ. Альфонс Леонович Шанявский был поляк по происхождению. При Николае I он, как круглый сирота, попал в число тех польских мальчиков, которые были размещены русским правительством по различным учебным заведениям внутренней России. Шанявскому довелось попасть в кадетский корпус в г. Орле. Россия оказалась для юного Шанявского не мачехой, а истинной матерью, и сам Шанявский полюбил ее настоящей любовью. В корпусе все были расположены к миловидному, добронравному и чрезвычайно способному воспитаннику. Он окончил курс с отличием и был отправлен в Петербург для довершения образования. Там он поступил в академию военного генерального штаба, где также обратил на себя внимание своими блестящими способностями. Он заканчивал курс в знаменательный момент. Начинались шестидесятые годы XIX столетия. Наступала эпоха реформ. И после долгого оцепенения за время николаевской реакции словно электрическая искра пробежала по мыслящей России. Все встрепенулись. Новые веяния, стремление к преображению всей жизни на новых началах охватывали самые разнообразные круги общества. Немало при этом было увлечений, легкомысленных, порой уродливых. Но под этой поверхностной пеной, неизбежной при всяком процессе брожения, развертывались и более глубокие явления, знаменовавшие собою рост общественного самосознания. Две черты представляются мне наиболее характерными для начавшегося тогда умственного движения. Это, во-первых, вера в науку как в великую социальную силу, как в могучую двигательную пружину общественного прогресса; и во-вторых — глубокое убеждение в том, что истинный и прочный прогресс возможен только на почве свободной общественной самодеятельности.

А.Л. Шанявский глубоко впитал в себя эти идеи и на всю жизнь остался их непоколебимым знаменосцем. В этом смысле он должен быть признан типичным "шестидесятником". Но одно теоретическое признание этих истин его не удовлетворяло, содействовать проведению их на практике, послужить такому делу, которое в одно и то же время было бы связано и с идеей распространения научного просвещения, и с идеей общественной самодеятельности — вот что стало заветною мечтою его жизни.

При окончашш Шанявским высшей военной школы профессора возлагали на него надежды как на будущего научного деятеля и предлагали ему остаться при академии для подготовки к профессорскому званию. Первоначально он сам склонялся к принятию такого именно жизненного плана. Но врачи признали петербургский климат губительным для его слабого здоровья и настойчиво советовали ему направиться куда-нибудь подальше от столичных центров. Уступая этим настояниям, он и взял продолжительную служебную командировку в Восточную Сибирь.

Когда человек глубоко захвачен идеей, которая светит ему как маяк на жизненном пути, тогда на руководящую нить такой идеи легко нанизываются многие впечатления от мимо идущей жизненной действительности. Так было и с Шанявским. Сибирские впечатления еще более укрепили его в его заветных мыслях. Там, в Сибири, ему приходилось в связи с служебными обязанностями совершать продолжительные одинокие поездки верхом и во время этих поездок заночевывать под открытым небом, среди леса, наедине с своим конем. Тут-то, в ночной тишине, лицом к лицу с могучей действенной природой, почти не тронутой рукою человека, Шанявский, — как сам он рассказывал впоследствии, — погружался в свои думы. Сильное впечатление производило на него зрелище этого богатства природных даров, раскинутого кругом и остающегося мертвым капиталом, не обращаемого планомерно и целесообразно на удовлетворение потребностей человека. И пред ним неотступно вставал вопрос: что нужно сделать для того, чтобы человек стал в этих суровых краях не рабом, а господином окружающей его природы. Шанявский решал для себя этот вопрос как истинный шестидесятник: надо распространить в населении