Все, кроме смерти - Феликс Максимов

Максимов Феликс Евгеньевич: другие произведения.

Все, кроме смерти Журнал “Самиздат”: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]

Оставить комментарий

© Copyright Максимов Феликс Евгеньевич ([email protected])

Размещен: 12/07/2009, изменен: 12/07/2009. 227k. Статистика.

Повесть: Проза Аннотация: “… И по набережной легендарной Приближался не календарный Настоящий Двадцатый век” Анна Ахматова “Поэма без героя” Некогда этот жанр называли гиньолем или буффонадой. Гэги и выстрелы, комедии и трагедии положений, типажи из ниоткуда, герои без поэмы. К сведению уважаемой публики : “Все герои вымышлены, все совпадения случайны. Не стреляйте в тапера. Он играет, как умеет”. Время действия - условно - от 1905 до 1913 года - в любой фантазии или трагикомедии в стиле “буфф” берутся только самые яркие и характерные черты эпохи. Вряд ли найдется вменяемый военный историк, который будет всерьез обсуждать … историческую достоверность фильмов “Интервенция”, “Зеленый фургон” или первого российского фильма “Понизовая вольница”. Место действия - Город на Реке. Желающие могут переместить его в любую географическую точку. Париж, Рим, Лондон, Москва, Петербург, Нижний Новгород, Рига - всё эти города и в них есть Реки. Так что не удивляйтесь соседству Адмиралтейства и Новинского бульвара, Воздухоплавательного Парка и Фабричных окраин - которые приобрели черты и Петроградской стороны и Пресни.

1. ПАТЭ-ЖУРНАЛ ПЕРЕД НАЧАЛОМ СЕАНСА (на правах предисловия)

Сто лет тому назад синематографическая фирма “Бр.Патэ” открыла свои прокатные конторы в различных городах. Представители арендовали помещения, расставили на подоконниках кадки с дэкоративными цветами, усадили крахмальных барышень за столы с ремингтонами. Усатые такелажники, матерясь, внесли в дверные проемы полированные столы, напольные часы, несгораемые шкафы.

Обойщики приколотили к стенам гвОздики, развесили наградные листы в рамках и афиши “боевиков” минувшего сезона. Наняли расторопных месье, знающих толк в завлечении публики, на обед служащим приносили горячую курочку с рисом из кухмистерской Солодовникова, или кто там еще заведовал деловыми обедами с пылу с жару, без угару в переулке по соседству.

Элегантные месье - “братья Патэ” чувствовали публику, как свои пять, и с усердием кормилиц, потчевали ее только самым отборным пшеном. Где-то текли молочные реки кинолент, в кисельных берегах проекционных аппаратов.

Первая заповедь бр. Патэ:

Публика - перед началом сеанса нервна и склонна к разброду и мелкому воровству, когда потушат свет, основное блюдо никак нельзя вносить сразу. Чтобы успокоить мастеровых, газетчиков и проституточек на дешевых местах, сперва пустим безобидные познавательные ленты, так называемые “Патэ-журналы”. Какая разница, что там выплясывает на белом полотне: вахт-парады, спуски на воду многоэтажных судов, скачки с препятствиями или похороны французского президента Феликса Фора. Нет ничего уморительней государственных похорон в убыстренном режиме журнала: раз-два, раз-два, пронеслись весело коняшки с плюмажами, прогарцевала мимо платформа с гробом-мыльницей, пропрыгал, по-идиотски вскидывая коленки в гусином прусском шаге военный оркестр и кортеж гвардейцев в медвежьих шапках с плюмажами.

Публике занятно. Она ковыряет в носу, и притихает, как девочка, которой читают сказку о сумасшедшем цветке королевы Горгоны и мавританской птице Махаон.

Я, кстати, давно хожу в синематограф исключительно для того, чтобы смотреть на лица зрителей, в гипнотическом мерцании кадров Патэ-журнала. Осторожно! Мерцание и светотени провоцируют эпилепсию.

Обязательно какой-то озорник поднимает руку, окунает пятерню в поток проекционного луча и строит из двух пальцев “лунного кролика” или лающую собачью голову. На него шикают. Как будто “кролик” помешает очередным “картинкам со Всемирной Выставки”, или отрывку безымянного балета - много ног, белые пачки а вот уже все сменилось азартными гонками моторов или родэо в стиле гастролирующего по Старому Свету Баффало Билля.

Я всего лишь тапер - импровизатор, и в зубах у меня давно потухла папироса, мое занятие - бегло играть в темноте. У меня скверный цвет лица - шалит печень, и не первой свежести манжеты, левый топорщится, отлетела запонка.

Ряды пронумерованных кресел. Потертый красный бархат обивки. Галерка. На высоких окнах бельэтажа сборчатые белые гардины.

Горьковатый запах то ли театральный дым, то ли в актерских комнатах варят на спиртовке контрабандный кофе. В служебном коридоре шаркает метла уборщика. Дремлет буфетчик за полированным прилавком.

Утренний город - далеко, за высокими концертными дверьми. Там все его календари, присутственные места, крикливые газетные шапки, неоплаченные счета и тяжелый ход вагона конки по переулку мимо крытого рынка.

А здесь - безоблачная тишина.

Церковь? Но здесь нет алтаря и Царских врат.

Театр? Но сцена слишком узка - есть место только для видавшего виды пианино с расписанной глупыми картинками верхней крышкой и крутящимся стульчиком подле.

И наконец мы видим главное - то куда будут направлены глаза зрителей.

Это прямоугольник белейшей ткани над сценой.

Если смотреть прямо - кажется, что натянутая ткань, как парус, наполнена ветром.

Это - старинный синематограф.

Детище братьев Люмьер (прибытие поезда).

Жених Веры Холодной (шляпка набекрень, черные губы - вамп, подведенные русалочьи глаза).

Брат Макса Линдера (холодный денди падает в канализационный люк, сохраняя невозмутимую мину и зажженную гаванскую сигару).

Отчим Чарли Чаплина (тросточка, котелок, сердце под сюртучком - полицейский схватил за шкирку - надо раскланяться, что еще остается делать).

Заботливый обожатель Мэри Пикфорд - Невинности с волосами цвета льна, полианны в соломенной шляпке.

Старинный синематограф в неизвестном городе. А неизвестный город находится в незнакомой стране. А незнакомая страна находится совсем рядом. С Белорусского вокзала в Москве международным поездом ехать меньше суток. Из Петербурга - ближе.

Только нужно найти посольство, которого нет.

И заплатить за визу в той валюте, которую не примет ни один обменный пункт в Европе.

Но нам сейчас не важны ни визы, ни паспорта, ни законы.

Мы стоим в проходе меж пронумерованных кресел и держим только что купленный билет и пакетик жареного арахиса из буфета.

Мы занимаем места, согласно купленным билетам.

И не смотрим друг другу в глаза.

Мы забываем имена, даты, номера квартир и телефонов.

За нас все давно решили на небесах.

Наконец-то появляются киномеханик и тапер.

Тапер садится за пианино и открывает крышку. Шелестят листы нотного сборника.

Вальсы, польки, бессмертный регтайм. Впрочем, нотная папка нужна только для форсу - тапер из вечера в вечер импровизирует, не глядя на экран, всякую фильму он знает наизусть, и даже на клавиши он не смотрит, глаза его закрыты. Возле фортепианного колесика стоит полупустая бутылка дешевого хереса.

Киномеханик с мешками под глазами, тощий, в авиационной почему - то куртке, прячется в свою будку и смотрит на полки с жестяными круглыми коробками.

Аппарат молчит.

Будет время и для пылинок, танцующих в прямом луче. Замелькают изломанные тени и летучие силуэты, будет объявлен игрушечный бал на белой простыне.

То, что заставит кого-то смеяться или плакать, или сжимать кулаки на подлокотниках, а может быть целоваться в темноте с соседкой или свистеть в два мокрых пальца.

Кто-то зевнет и выйдет из зала, кто-то не в шутку вздрогнет от выстрела на экране, так будто пуля и взаправду прошла сквозь живую плоть и сплющилась о кость.

Среди нас, зрителей, будут тихонько сидеть актеры. И улыбаться сквозь сон собственной славе и позору - вся цена которым - свет и стрекотание аппарата и блямканье пианиста - сомнамбулы.

Киномеханик выбрал нужную бобину. Заправил.

Таинственно погасли лампионы под потолком.

Ожило пианино.

Мы начинаем сеанс.

2. Начало Прекрасной Эпохи

Прекрасная эпоха в Городе начиналась примерно так:

Много лет назад, а это самое “много” - каждый может отсчитывать от того события, что более мило его сердцу. Хоть от Рождества Христова, хоть от Серебряной свадьбы своего дядюшки.

Итак, много лет назад на площадь перед Гостиным двором четким военным шагом вышел паровой человек.

Он был склепан из жести и меди и прекрасно по-самоварному лужен.

читать дальше

Он был не без щегольства одет в стальной костюм тройку с новенькими клепками, смазан во всех тайных суставах. На его медной башке чудно смотрелась джентльменская шляпа с позолоченным бантом, он курил железную сигару и был на две головы выше любого французского борца.

Из шлицы его железного редингота били густые струи пара, что смотрелось совершенно недопустимо в приличном обществе.