Все, кроме смерти - Феликс Максимов

И раз уж выпустили кордебалет кадрили, с громом каблуков, с куражом, с блеском на маленькую бархатную сцену в конце зала - только и остается что швырять мятые кредитки на подносы напомаженных официантов, аплодировать стоя, срывая к черту тесный целлулоидный воротничок:

“Браво, пташки! Выше ножки! Выше! Выше!”.

Какой публики только не бывает в “Доме Праха”.

Здесь купцы-гостинодворцы и фальшивомонетчики, посредственные поэты и талантливые карманные воры, модистки и позолоченная молодежь.

Здесь пожилые нимфоманки в сопровождении жиголо с вертлявыми жопками, актрисы императорских театров и вечно пьяная офицерня. Здесь раскормленные пассивные секретари ерзают на коленях у высших сановников Империи, а за соседними столиками, поплоше - мрачные студенты, еще никого не застрелившие в Сараево, полицейские и священники - первые - в штатском, вторые - в мирском.

Здесь заключаются миллионные сделки, совершаются фиктивные браки, революции, контрреволюции и собачьи свадьбы.

“Дом Праха” поносят во всех газетах, как вертеп разврата и язву на строгом лике Города на Реке, даже название пугает полицию нравов и старых девушек, но ничего криминального нет.

На самом деле, здание театра - варьете, проектировал строгий немецкий архитектор Александр Прах.

Так что Дом Праха, он и есть дом Праха, но зато - согласитесь - звучит.

Выше ножки, пташки! Выше!

Чешский тапер, музыкант-лабух Божьей милостью, прожженный жох - Ян Шпачек с завязанными глазами за роялем доказывает, что в гамме куда больше семи нот. Когда замирает ураганный канкан-каскад, Ян Шпачек поддает такой медленной тоски, что сердце западает, как слоновой кости клавиша.

И тогда происходит то, ради чего собственно в последние два месяца стоило ходить в Дом Праха.

В сизый табачный дым зала, дробясь в тусклых зеркалах выходит из-за плюшевой занавеси певичка.

Узкобедрая и безгрудая в узком черном платье, она ложится на крышку рояля, равнодушная ко всем страстям человеческим, как литой золотой слиток в имперском банке. Она тушит окурок в подошву алой туфельки-лодочки на невыносимой высоты каблуке.

Поет, вскинув жилистую руку в театральной перчатке до локтя.

Поет, как дети кричат во сне, не заботясь о словах.

Поет, стоя спиной к залу, ее худые лопатки не дрогнут даже от крика или выстрела.

А уголовщина в “Доме Праха” случается, конечно, редко, но всегда почему-то под утро.

Стреляют в люстру, в крахмальный пластрон соседа, в собственный висок, в зеркала и в Божий свет, как в копеечку.

Злачное место: Проститутки. Карты. Векселя. Честные налетчики. Самозванные князья. Серебряные ведерки с ледяными бутылками “Абрау-Дюрсо”, белые скатерти с кляксами крови и вина - сладкий сон провинциального купчика или дворянского недоросля.

Желаете красивой жизни в стиле “ретро”?

Один момент-заряжай, пли, выноси!

Однажды к директору Дома явился невнятный господинчик и предложил прослушать француженку-певичку с последними французскими куплетами.

Директор брезгливо согласился. Визитер в назначенный день привел костлявую особу, если отмыть - лет двадцати двух, в мышиной жакетке и юбчонке того же достоинства, в нафталиновой чернобурке и мушкетерской шляпе.

Директор, а собственно, что скрывать, сам пианист Ян Шпачек, сел за инструмент, взял с голоса девицы несколько аккордов, и внимательно замер, когда она запела.

Слабость слуха и гортанные переливы альта.

Дурно? Даже более чем дурно.

Но изюминка определенно есть, даже не изюминка, а добрая доза стрихнина. Так-так.

Девица, спела, все, что помнила.

Шпачек хлопнул крышкой рояля. Отрезал:

- Беру на две недели. Как тебя зовут.

- Имени на афишу не надо, я замуж выхожу. - глупо уперлась певичка и не к месту расхохоталась, да так заразительно, что сам Шпачек показал желтые зубы и захорькал, как верблюд.

- Черт с тобой. Поставим три креста.

На свежей афише напечатали праздничным аршинным шрифтом арт нуво:

“Дебютантка + + +, прямо из !Парижа! Употребляема в высшем обществе! Грация! Фурор! Дебютный номер - chansonette “Мое прелестное дитя”. Бисирует по желанию почтенной publique”

Она вышла на сцену, ослепленная светом, в нелепом голубом платье-хитоне.

На вороной лоснящейся от помады стрижке “а ля гарсон”, с завитками на скулах - шатался высоченный плюмаж из голубых и белых страусиных перьев.

На шее нитка фальшивых, ну, конечно же фальшивых бриллиантов, и в левом ухе - дань эксцентрике - серьга солитер, тяжелая каплевидная жемчужина в оправе.

Певичка слышала оркестр из ямы отдаленно, взмокли от страха ладони.

Три креста оперлась на спинку бутафорского стула. В зале из сострадания кто-то похлопал.

“Райские грезы” - прозвучали фальшиво. “Тонкинка” - еще того хуже.

Шпачек за кулисами сплюнул и отвернулся.

- Мое прелестное дитя. - объявила Три Креста и пояснила некстати - Песня-десерт…

В зале кушали и выпивали.

Она запела.

Заржавели жующие челюсти. У старика за ближним столиком повис из пасти лепесток пармской ветчины, как язык сенбернара.

Когда отзвучали последние такты шансонетки, зал помолчал.

Потом грохнули самопальным треском аплодисменты.

Три креста раздвинула ноги и оседлала стул. Туго натянулся голубой тюль подола.

Длинная серьга хлестнула ее по шейной жиле.

В тот вечер Три креста бисировала трижды.

Две недели ангажемента сменились трехмесячным.

Три Креста, тут же стала диктовать условия, и появлялась в Доме Праха раз от разу - за неделю-полторы предупреждая о выступлении.

Шпачек пошел на уступки. Чертова кукла давала сбор. С этого дня он аккомпанировал ей сам.

После номера Три Креста с гортанным равнодушием говорила “Merci, козлик” плешивому банкиру, который совал мятую купюру за узкую кружевную подвязку на левом ее бедре.

Она никогда не спускалась в зал, не вступала ни с кем в переписку, не забирала из за кулис букеты и бонбоньерки. Ускользала от слежки и отсекала все попытки знакомства, и тем только распаляла интерес.

Прощаясь с публикой, Три Креста не приседала в реверансе, не делала цирковых “комплиментов”, - кратко прикладывала палец к губам и быстро закрывала серые глаза с ернической перчинкой зрачка.

Дом Праха ждал гостей.

С полуночи до пяти.

+ + +

- Мишель, здесь все свои. Я послал человечка к твоему папаше, для него ты сидишь на курсах греческого. Вернешься утром. Будешь читать Платона в подлиннике. С листа. Для гостей.

- На курсах греческого? В первом часу ночи? Берти, ты с ума сошел. Папа меня убьет.

- Какой я тебе “Берти” - Альберт пролистал меню и бросил - Не забывайся. Новинка сезона: методика обучения мертвым и живым языкам во сне. Все приличные люди уже там, очередь для неприличных расписана на четыре месяца вперед. А ты говоришь “читай газеты”. Вот я читаю газеты единственно верным способом, с последнего листа. Некрологи, объявления и ребусы. Папа тебя убьет, это точно. Зато тебе будет, что вспомнить перед смертью.

Все в зале “Дома Праха” временное, курортное, понарошку: и позолоченные китайские дракончики на витых колоннах у входа, и овальные русалочьи линии зеркал в стиле “артнуво”.

Турецкие пуфики, черные телескопы и огненные вуалехвостые караси в пузатых аквариях на высоких ногах, круглые столики, плетеные дачные полукресла.

В Доме Праха не было отдельных кабинетов.

Для уединения почетных гостей - Альберта и Мишеля - рыжий ливрейный поставил шелковые ширмы с цаплями, пагодами и феями в бамбуковых зарослях.

Брошены на медовый паркет рисовой соломки циновки, сандаловый дымок завился из бронзовой курильницы. Крошечная горбатенькая гейша в японских табуреточках-сандалиях гэта принесла глиняный чайничек с иероглифами.

“Дальневосточная экзотика. Сон в Красном Тереме” - благодушно проворчал Альберт и быстренько пощекотал шелковое пузичко чайной девушки.

Гейша защебетала и ощерила вычерненные зубки.

Мишель состроил “большие стыдные глаза”

- Отстань от нее!

- А в чем дело? Ей нравится.

Вавельберг со свистом набрал в грудь воздух, но Альберт опередил его и проблеял:

- Я бооольше с тообой никудааа не пооойду! Так?

- Не угадал. Я хочу водки. Пожалуйста.

- Детка. Здесь водку не пьют. Веди себя прилично. Ты сюда пришел отдыхать, а не работать. - с удовольствием нагадил Альберт. - Я обо всем позаботился.

Пили из крошечных рюмочек поддельный кальвадос, с привкусом сивухи.

Оркестранты настраивали инструменты. Зал заполнялся посетителями.

Официанты, как духи-конькобежцы, носились на войлочных подошвах от заказных столиков, к тем что поплоше - у гардеробной.

Хищные женщины с открытыми напудренными плечами, белые голубиные груди солидных мужчин.

Неуместно въехал в красный отсвет фонаря золотой погон, и тройная складка затылка, отлично гулял городской штаб.