Под звездами Фракии - Петр Константинов

Квартира была необычной: пол кое-где приподнят, потолок опущен; камин, гарнитур, каких я ни у кого не встречала, — все оригинально и изысканно, начиная с просторной прихожей и кончая умопомрачительной ванной комнатой, где наряду со сверкающими кранами и ручками было несколько круглых зеркал в темно-синих рамах и белый узкий бельевой шкаф, наполненный махровыми полотенцами.

Я невольно вспомнила, каким бедным был Верочкин гардероб — пара ситцевых платьишек. Сирота, приехавшая в столицу учиться и работать. Помню, она изучала стенографию. Родом Верочка была из глубокой провинции, в то время как я выросла в городе, известном своими культурными и аристократическими традициями еще тогда, когда София была большой деревней.

Осмотрев комнаты, мы вернулись в холл, и Верочка сказала:

— Пойдем, я тебе покажу ателье, чтобы можно было потом спокойно попить кофе на террасе.

Мы поднялись по внутренней деревянной лестнице. Ателье занимало все пространство над холлом. Это было просторное, почти пустое помещение. В глубине, у окон, стоял огромный чертежный стол — там в беспорядке лежали каталоги, рулоны кальки, циркули и множество карандашей, кисточек и фломастеров; на длинных раздвигающихся кронштейнах были укреплены лампы, похожие на диковинных птиц. Стоящие на столе пепельницы — с полдюжины — были переполнены окурками, воздух пропитался едким запахом сигарет. Больше в помещении ничего не было, и Верочка поспешила объяснить:

— Вроде бы все довели, а вот ателье никак. Но, главное, было бы где чертить.

— И хорошо, — сказала я. — Бабушка говорила, что в старые времена люди специально оставляли часть дома недостроенной.

Она посмотрела на меня удивленно:

— Почему?

— Считалось хорошей приметой, и люди меньше завидовали.

Верочка на минуту задумалась, лицо ее стало каким-то отчужденным и очень серьезным, но она тут же рассмеялась своим теплым, звонким смехом.

— Ерунда. Кто нам может позавидовать? Да и нечему. Николай вкалывает с утра до вечера.

«Другие тоже вкалывают!» — хотелось мне сказать.

Мы сидели на террасе, под нами был сад, круглые кроны деревьев казались брошенными на траву зелеными шапками, дальше шли красные черепичные крыши, а за ними на горизонте при свете заходящего солнца у подножия Витоши весело блестели сельца и отдельные виллы. Все это было необыкновенно красиво и живописно! Сама того не желая, я сравнила эту панораму с видом из моих окон — узким колодцем внутреннего двора с его облезлыми балконами и ржавыми лебедками, от которых тянутся черные веревки для сушки белья, — и сердце мое сжалось: чем она лучше меня, эта счастливица? Почему ей в жизни так повезло? Казалось бы, ничуть не красивее, не умнее, из самой что ни на есть простой семьи… А какие блестящие молодые люди ухаживали когда-то за мной! Теперь они известные поэты, режиссеры, артисты… Я меняла своих кавалеров с легкостью, не думая о будущем, воображая, что вечно останусь молодой.

— Николаю дали возможность выбрать, — услышала я Верочкин голос, и до меня дошло, откуда такие шикарные апартаменты. — У нас есть закон, по которому архитектор, если у него нет жилплощади, может получить квартиру в доме, который строится по его проекту. Мы специально взяли последний этаж, чтобы можно было чердачное помещение использовать под ателье.

— Чудесно! — кивнула я. — И планировка идеальная, и вид из окон… и обставили с блеском. Сразу видно: здесь живет архитектор!

— Да, Николай удивительно способный, — сказала она с ласковой и счастливой улыбкой. — В Тунисе его очень ценили. И здесь нет отбоя от заказчиков. Если бы он на все соглашался, день и ночь пришлось бы чертить…

— А как ты? — вставила я осторожно.

— Я? — Она прищурилась. — Я не работаю… Занимаюсь мужем, ребенком, домашним хозяйством…

«Вот почему она так сохранилась — выглядит совсем молоденькой!» — промелькнуло у меня в голове. Я посмотрела на свою жилистую руку, державшую чашку, — кожа сморщенная, вся в мелких коричневых пятнышках — и снова почувствовала досаду, смешанную с острой жалостью к самой себе. Мне живо представилось, как Верочка с Николаем пьют по утрам кофе на этой великолепной террасе, в то время как я верчу центрифугу с пробирками, полными мочи, или высасываю трубочкой кровь из пальца больного. К одиннадцати у меня уже все плывет перед глазами от непрерывного вглядывания в микроскоп… Именно в это время являются опоздавшие или блатные: одни просят, другие грозят пожаловаться, отчего мою усталость как рукой снимает, и я посылаю их подальше, разумеется, про себя. Единственное утешение в том, что меня не могут уволить: лаборанты у нас дефицитный кадр… если, конечно, это может служить утешением. И вообще, еще вопрос, стоит ли моя работа того, чтобы за нее держаться.

— Значит, Николай неплохо зарабатывает, раз ты можешь себе позволить сидеть дома, — заметила я и, перевернув свою пустую чашку, поставила ее на блюдце.

Верочка весело покачала головой.

— Что ты! Мы по уши в долгах. Он хорошо зарабатывает, но, если бы ты знала, сколько нам стоила эта квартира!

Мне совсем не хотелось это знать. Я понимала, что сумма окажется для меня астрономической и я еще больше расстроюсь.

— Переверни чашку, я тебе погадаю.

Верочка вскинула пепельные, едва заметные бровки, не без колебания взялась за чашку.

— Что мне можно предсказать? — спросила она с удивительным равнодушием. — Ну, разве что… Когда мы выплатим долги?

— В наше время хорошо уже то, что ты можешь позволить себе взять в долг, — сказала я с вымученной улыбкой.

«Она права, зачем я стану ей гадать, когда у нее и так все хорошо? Вот и у Николая работы навалом».

— Сама говоришь, от заказчиков нет отбоя.

Она поиграла ложечкой.

— Сейчас одна работа, деньги не скоро. Хотя… — Верочка не договорила, махнула рукой и одарила меня солнечной улыбкой. — Но не будем жаловаться!..

Заговорили о Тунисе. Я спросила, ездили ли они в другие, европейские, страны.

— Дважды были во Франции, — ответила Верочка почему-то без особого воодушевления.

Потом стали припоминать общих знакомых — она просила рассказать, кто, где и чем занимается, интересовалась, встречаюсь ли я со старыми приятелями — теми, с кем мы дружили пятнадцать лет назад. Верочка все больше оживлялась, все чаще звучал ее заразительный смех, и, глядя на нее, слушая этот смех, я погрузилась в прежнюю атмосферу, мной овладело странное чувство, будто вовсе не прошло столько лет и мы снова сидим в нашей маленькой комнатушке — молодые и беспечные…

Хлопнула входная дверь, кто-то быстро пересек холл, и на террасу выскочила очаровательная девочка лет семи.

— Мамуля, если б ты знала… — начала она запыхавшись, но, увидев меня, смутилась и вежливо поздоровалась.

Я смотрела пораженная — такого поразительного сходства между матерью и дочерью я еще не встречала. Это была та же Верочка в миниатюре — те же ясные голубые глаза, тот же носик, словно его сжали двумя пальчиками и он так и остался, те же ровненькие выпуклые зубки, а главное — та же лучезарная улыбка, обаятельная и добрая.

— Как тебя зовут? — спросила я, протягивая к ней руку.

— Николина, — ответила девочка, поглядывая на мать.

«В честь Николая», — подумала я и представила разнеженного и гордого отца. Верно, дочка — его самая большая слабость.

Ребенок был умный и воспитанный, побыл немного с нами, а потом сам деликатно решил уйти, чтобы оставить нас вдвоем. Но чуть позже Николина вернулась и подала матери какой-то бланк.

— В нашем ящике, мамуля, для папы.

Верочка бросила на повестку беглый взгляд и отложила в сторону.

— Из диспансера, — пояснила она. — Вызывают на флюорографию. Я была, а он все никак не может выкроить время.

Наклонившись, я краем глаза прочла подчеркнутое красным карандашом: «Срочно явиться на контрольный снимок легких» — и нахмурилась: «Значит, Николай был на флюорографии!»

Мне хорошо было известно, что означает подобная повестка, в каких случаях больных вызывают на контрольный снимок легких. Обычно — когда обнаружена опухоль. Нередко такой бланк содержит суровый приговор…

Чувствуя волнение, я отвела взгляд и уставилась на изящный кофейный сервиз, сердце мое учащенно билось.

— Ты хотела мне погадать, — вернул меня к действительности голос Верочки. Она подняла чашку и весело добавила: — Мне кажется, уже можно.

Я механически взяла из ее рук легкую чашечку и вперилась в коричневые разводы: ни тени на дне, ни пятна, ни густого наплыва! Перед глазами были прозрачные, ажурные, как кружева, следы выпитого кофе. Может, я ошиблась и Николая вызывают в диспансер совсем по другой причине? Помолчав, я заговорила, выуживая из памяти стертые, миллион раз говоренные фразы и эпитеты.