Под звездами Фракии - Петр Константинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А в соседней комнате всхлипывает жена инженера, и я начинаю чувствовать, как внутри у меня что-то принимается скулить. Вот она какова, моя жизнь! А иные воображают себе, будто доить корову пустячное дело. Привяжешь-де ей хвост к рогам, сзади поставишь скамеечку, на скамеечку положишь подушечку, и молоко само — цырк-цырк — наполняет эмалированное ведро… Корова поворачивает голову и в благодарность лижет тебя в лоб. А лоб-то у тебя не гладкий — то ли морщинки, то ли следы от копыт…
Смотрю я на любовницу, разглядываю ее стройные бедра. Сколько в них женственности! Женщины такие легко рожают. Из них дети, как футбольные мячи, выскакивают. Народит такая много инженериков на радость всей земле…
А в соседней комнате другая плачет, и свинцом наливается душа моя.
Вызываю к себе следующего. Вошел инженер и сразу растопил мою душу. Глаза его источают столько тепла, что все вокруг начинает плавиться, как асфальт в августе. Угощаю инженера кофе и издалека завожу разговор — о его последнем рацпредложении. А он меня, как бритвой, срезал: «Тома, говори прямо!»
Встретишь такого человека и сразу захочешь, чтобы умными своими словами он навел порядок в твоей душе. Набираю воздуха полную грудь и выдыхаю в рубашку теплоту своих легких. А он усмехается и говорит: «Вы не знаете, с чего начать. Я помогу вам. Я преступил божью заповедь». — «Да, — говорю я. Получилось глупо, и инженер снова засмеялся. — Не смешно», — говорю я.
Нахмурив брови, инженер рассказывает мне о своей жизни. А жизнь его проще, чем детское стихотворение, и во многом напоминает мою. Долго голодал, пока однажды в мансарде не появилась Дора — продавщица из магазина пуговиц. Она приносила ему салат по-русски. Случалось порой, на оберточной бумаге проступали жирные пятна — это холодный кебап выделял сало. Некрасивая Дора улыбалась ему потрескавшимися губами: «Красавец мой!» — и в восторге обнимала, да так, что сердце его начинало болеть. Уж я-то знаю, что это такое, когда тебя обнимают, а ты не можешь оторвать взгляда от оберточной бумаги. От русского салата будущий инженер стал полнеть. На исходе пятого года все было молчаливо решено. На выпускной бал Дора сшила ему костюм. Материя была из самых дешевых, но когда он надел костюм, приятели в восторге воскликнули: «Какие пуговицы!» Инженер женился просто — без восторгов. На всю жизнь он возненавидел две вещи: потрескавшиеся губы и холодный кебап…
Четыре рацпредложения, Золотой орден Труда, командировки за границу, и однажды он полюбил другую со всей страстью глубоко одинокого в душе мужчины.
«Если ты человек, то поймешь. Сам видишь, какая это женщина. Стоит взглянуть на нее, и усталости как не бывало, готов работать бесконечно, в голове полная ясность, а карандаш сам выводит чертеж. Что ты еще хочешь от меня?» — «Ничего не хочу», — говорю я. Инженер улыбается, но ему совсем не смешно. «Ладно уж, давай топчи землю и не возвращайся назад», — думаю я и чувствую, как вырастаю в своих глазах, а инженер смотрит на меня как на равного. Теперь он в свою очередь жмет мне руку и говорит «спасибо». Та, другая, поджидает его в коридоре, и вот они оба уходят. В дверях инженер еще раз согрел мою душу словами: «А я думал, что ты, как другие».
В кабинет опять входит бывшая. Говорю — бывшая, потому что я уже дал им свое благословение. Она смотрит в сторону, а я чувствую всю боль ее души.
«Правда на моей стороне, и ты мне вернешь мужа».
Ноги у нее тонкие, как виноградные лозы.
«Пять лет я отрывала от себя каждый кусок, он не имеет права бросать меня!»
Я вижу перед собой уходящую вдаль дорогу со сплошными серпантинами. По одну ее сторону — река, по другую — цветущие деревья. И вокруг никого. Тишина. На луговине брошенный велосипед. Возле руля красная косынка. И снова меня возвращает в мир терзаний голос этой женщины.
«Почему ты так считаешь? Правда на моей стороне».
«Какая правда?» — спрашиваю я.
«Вся правда», — всхлипывает жена инженера.
«Не на твоей стороне», — говорю я.
«Как это так! Я в комитет буду жаловаться. Если потребуется — и выше. Правда на моей стороне. Видать, и тебя они окрутили?»
Вся моя жизнь — письменный стол с тремя телефонами.
Если б кто ведал, как мне хочется закричать: «Что вы хотите от меня, люди?» Я-то знаю, что люди ничего не хотят, оттого и кричу. А моя партия учит меня быть справедливым и добрым, потому что по сути своей она сама источник добра. Да, по всему видать, уложат меня эти люди на лопатки… Чувствую прикосновение чего-то мягкого — две руки обнимают мои ноги. «Встаньте, прошу вас, разве можно так, на полу». Я поднимаю ее, а она такая маленькая, сухонькая, легче базарной сумки.
«Ты вернешь мне мужа, ты все можешь». — Женщина всхлипывает в моих руках, а в соседней комнате секретарша стучит на машинке.
«Полноте, прошу вас. Не могу вернуть вам мужа».
«Значит, так, Тома, — в голодные годы можно было подкармливаться, и хорошо получалось это у вас, а теперь сами с усами…»
Наконец-то жена инженера уходит, вся согбенная. На миг за стеной прекращается стук машинки, но тут же раздается вновь…
Разбитый, вернулся я домой, а мысли крутятся, как вихрь в поле. На кухне жена позвякивает посудой. Если сейчас войдет ко мне и скажет: «Красавец мой» — зареву.
Врубаю телевизор. Дикторша сообщает новости. Сравниваю ее с любовницей инженера, убираю звук и просто смотрю на нее. И мне начинает казаться, что она говорит только для меня. На душе становится светлее. В комнату входит мой сын. Хилый, с желтой кожей, но какой ни есть — мой, и я его люблю, хотя он и похож на свою мать.
Ему, инженеру, легко. Такому ничего не сделаешь. Он конструктор, прямо-таки генератор идей. А я всего лишь служитель в храме науки.
Впрочем, все это случилось вчера, а нынче весь в поту я проснулся около десяти.
О чем думать в воскресное утро? О том, что предстоит день отдыха. И я рассматриваю белый экран потолка.
Что делать? Жизнь — невеселая штука…
Йордан Костурков
ТУТ-И-ТАМ-ХАМОН
Таня взметнула простыню, и та, надувшись парусом, гладко легла, холодная, белая, пахнущая лавандой. Она заправила края, но оказалось, что под матрацем старый половичок, покрывавший одну из сеток, сбился, и пришлось заново перестилать. Уставшими руками она снова взмахивала, снова заправляла, а потом еще полчаса приметывала большую простыню — вместо пододеяльника. От одной подушки перышки разлетались в разные стороны, а другая была твердой и плоской, пух в ней свалялся, а на напернике осталось жирное пятно от мужского затылка, которое никак нельзя было отстирать. Таня наклонилась собрать перышки, ноготком выскоблила те, что острым кончиком вонзились в ковер, потом сама растянулась тут же, на полу, давая отдых спине.
В открытое окно влетали снежинки и таяли у нее на лбу и щеках. Она лежала и ждала Его. А в углу тоже ждала стройная пушистая елка — ненаряженная, красивая.
Таня знала, какой он безответственный, капризный и ветреный. Телефонные звонки, отсутствие такси, троллейбус в обратную сторону, случайная встреча с приятелем, разговоры об обязанностях и обязательствах… словом, миллион причин и оправданий. Она ждала его, ждала, чтобы все вокруг пропиталось запахом сигарет, чтобы он все разбросал, перевернул вверх дном, устроил развал, чтобы раковина наполнилась грязной посудой, а ведро — мусором, газетами, бумажками, которые потом оказались бы очень нужными, чтобы он принялся украшать елку, занялся всем вокруг, занялся ею — Таней. Чтобы он заполнил собою все пространство тут и там — ее Тут-и-там-хамон, как она называла его про себя.
Он должен был прийти и принести продукты, различную закуску: двести граммов одного и двести граммов другого, чтобы потом это портилось, черствело, сохло в холодильнике… Она опять не поставила лед — он всегда за ним лезет в холодильную камеру; но уже поздно, не успеет замерзнуть к его приходу… если он вообще придет.
Старые, стоптанные тапочки — как обещание счастья — тоже терпеливо ждут. Ждут фараона Тут-и-там-хамона.
Она сняла трубку — какой номер набрать? Попробуй угадай, как в лотерее. Первые пришедшие в голову цифры. Сунула в дырочки диска сразу два пальца, словно кому-то в глаза. Неужели снова телефонный разговор: «Слушаю», «Я хочу…»
Зазвонил звонок. В дверь. Открыла не глядя.
— Добрый вечер, Танюша.
Нет, это не был Дед Мороз, не был ее Тут-и-там-хамон, для которого она тоже не была Танюшей, а Елочкой, вокруг которой водят праздничный хоровод и поют песенки. Это был его отец.
Она заперла за ним дверь, разочарованная, подавленная. Даже не посмотрела, как он разулся. Теперь он сидел на диване в мокром от снега пальто, в одних носках, в руках — фетровая шляпа.
— Снимите пальто, я повешу. Вы ведь не спешите?
— Хорошо. Ты одна?
Она ему не ответила, потому что он и не ждал ответа. Повесила пальто, принесла домашние тапочки. Причесавшись, села напротив. У нее все было: и ракия, и кофе, и сигареты… Вынула соковыжималку, спросила:
