П.И.Чайковский - Наталья Калинина

"Ему всего тридцать шесть, он красив, изящен, полон сил и энергии, я уже почти старуха, — думала Надежда Филаретовна по дороге домой… — Однако ж, мне кажется, я бы могла сделать для него кое-что как друг. Я почему-то уверена, что у нас с ним вполне родственные души…"

Отныне Надежду Филаретовну интересовало буквально все, касавшееся Чайковского: где он находится в данный момент, с кем дружит, что пишет, какие читает книги… Она часто разговаривала о своем кумире с Николаем Григорьевичем Рубинштейном, который участвовал в устраиваемых в ее доме музыкальных вечерах, с Иосифом Котеком, учеником Чайковского, занимавшимся музыкой с младшими детьми фон Мекк. От них она узнала, что композитор постоянно испытывает сильные материальные затруднения.

Через общих знакомых она стала просить Чайковского сделать аранжировки, переложения для фортепьяно, простеньких вещичек для домашнего музицирования, щедро оплачивая эту нехитрую работу.

Петр Ильич, понявший со слов того же Котека, что в доме фон Мекк царит культ его музыки, был несказанно тронут и в свою очередь просил Котека рассказать об этой, как ему казалось, удивительной женщине.

Надежда Филаретовна недавно овдовела, была сказочно богата, имела 11 детей, выезжала только в театры и на концерты, а также недурно играла на фортепьяно.

Петр Ильич с благодарностью принял ее дружбу и ту материальную поддержку, которая наконец-то дала ему возможность покончить с преподаванием в консерватории, отбиравшим уйму времени и сил, и целиком отдаться творчеству.

"…Вы тот человек, которого я люблю всеми силами, потому что я не встречал в жизни еще ни одной души, которая бы так, как Ваша, была мне близка, родственна, которая бы так чутко отзывалась на всякую мою мысль, всякое биение моего сердца".

Так Чайковский писал своему "бесценному другу" в одном из писем. Так он думал на самом деле.

Оба договорились никогда не встречаться и оба ревностно оберегали этот священный уговор.

Однажды по желанию фон Мекк они оказались в одно и то же время в Флоренции, даже жили напротив — Чайковский в специально нанятой для него Надеждой Филаретовной виллой Бончиани, она с младшими детьми и гувернантками в вилле Оппенгейм. Письмами обменивались по нескольку раз в день. Каждое утро начиналось с того, что Надежда Филаретовна со своей свитой проходила под окнами Чайковского: ему казалось, что она специально замедляет шаги — в надежде увидеть его. Это и сковывало, и слегка раздражало, однако "милые умные и удивительно ласковые письма" все больше и больше располагали композитора к этой, по его словам, "непостижимой" женщине.

Со стороны Чайковского была дружба — возвышенная, благодарная, полная искреннего доверия.

Фон Мекк любила, в чем иной раз проговаривалась в письмах: "…люблю вас, как никто, ценю выше всего на свете". Или: "Мне случалось ревновать Вас самым непозволительным образом: как женщина — любимого человека".

Подобные "исповеди" Надежда Филаретовна считала недопустимой слабостью и, подавив в себе невольную вспышку чувства, снова превращалась во всепонимающего, отзывчивого друга, одаривая Чайковского ни с чем не сравнимым наслаждением глубокого и откровенного духовного общения.

Их переписка продолжалась тринадцать лет, с каждым новым письмом все больше разжигая в обоих чувство глубокой взаимной приязни. Они делились друг с другом всем на свете: пережитыми ощущениями, мечтами, впечатлениями внешней жизни. Подчас Петр Ильич ловил себя на том, что разговаривает мысленно с Надеждой Филаретовной, доверяя ей те самые чувства, которыми можно поделиться разве что с дневником.

Вот и сейчас, любуясь в галерее Уффици Рафаэлем, Тицианом, Рубенсом, знаменитыми мраморными скульптурами Джованни да Болонья в саду Боболи, дыша прозрачным, напоенным ароматами фиалок и ландышей воздухом ранней флорентийской весны, Чайковский обращал свои мысли к той, которая понимала и принимала каждый его душевный порыв, которой посвятил свою недавно завершенную Четвертую симфонию.

"Вы спрашиваете, есть ли определенная программа симфонии? Попытаюсь ответить, хотя все мое творчество — музыкальная исповедь души. Однако же в первой части явно слышна поступь фатума, той роковой силы, которая мешает порыву к счастью достичь цели".

…Чайковский задержался у картины Сандро Боттичелли "Рождение Венеры", очарованный живой красотой стройной белокурой женщины, рожденной природными стихиями.

"Воистину в человеке все должно быть прекрасно, и, как вы верно заметили, милая Надежда Филаретовна, к этому прекрасному, то есть доброму, нужно неустанно взывать, отвлекая от всего дурного. А для этого человеку должно представить как можно больше свободы — духовной, физической, какой угодно. Мне кажется, в музыке кроется великая сила раскрепощать людей… А вот эта дивная "Аллегория весны" того же Боттичелли чем-то неуловимым напоминает мне крестьянский праздник среди нашей милой русской природы. Кстати, в финале моей симфонии, как вы помните, звучит русская песня "Во поле береза стояла". Не правда, ли, безудержно радостное чувство, возбужденное этой бесхитростной народной мелодией? Есть, есть на свете простые сильные радости, и поэтому наша жизнь прекрасна… Признаюсь вам в одном — эта симфония от первой до последней ноты написана с любовью и искренним увлечением. И последнее признание: я ужасно люблю это свое детище и не боюсь в нем разочароваться".

На набережной Арно Чайковский купил букетик итальянских ландышей. Он не спеша брел домой, думая о том, что в российских лесах еще лежат глубокие снега, трещит на реках лед от крепких февральских морозов, здесь же блестит и переливается под солнцем водная рябь, девушки в легких накидках с фиалками в волосах стремительно, словно в танце, проносятся мимо. А в воздухе полновластно царит волшебная южная весна.

"И все-таки о России я думаю с огромным удовольствием, милая Надежда Филаретовна, ибо чем дальше, тем больше влюбляюсь в матушку-Русь… Я страстно люблю русского человека, русскую речь, русский склад ума, русскую красоту лиц, русские обычаи…"

В открытое окно небольшого флигеля, притаившегося в самой гуще сада, влетают лепестки отцветающих яблонь, осыпая простой деревянный стол душистой метелью, на подоконнике сидит скворец-пересмешник и, склонив набок глянцевито-черную головку, следит с удивлением за человеком, вот уже в течение нескольких часов застывшим над раскрытой книгой.

— Как же изумительно прелестна Татьяна, запечатленная Пушкиным в светлый период девичества, — тихо разговаривает сам с собой человек. — Она находится в состоянии той самой возвышенной влюбленности, перед которой никнет все остальное в жизни. Именно музыка, подкрепленная пушкинским стихом, способна это состояние передать.

Татьяна, милая Татьяна!С тобой теперь я слезы лью;Ты в руки модного тиранаУж отдала судьбу свою.Погибнешь, милая; но преждеТы в ослепительной надежде…

Как я понимаю тебя, дорогая Татьяна, как разделяю твое трепетное чувство, увы, обращенное к тому, кто не способен его разделить.

Петр Ильич встает из-за стола и только сейчас замечает, что повсюду, куда ни глянь, бушует и неистовствует пышная подмосковная весна. Возле порога большого дома под стройной кудрявой березой пьют чай хозяева усадьбы Глебово: талантливый артист, художник, поэт и драматург Костя Шиловский и его красавица жена Вера.

Костя — молодчина, очень тонко и верно почувствовал "Онегина", еще какой прелестный сценариум у них получился — все согласно Пушкину, все так и просится на музыку. А ведь поначалу Чайковский посчитал чуть ли не святотатством прикоснуться к этой "святой книге", но постепенно увлекся ею так, что совершенно спутал реальную повседневную жизнь с поэтическим вымыслом…

— Любезный Петр Ильич, только я сказал Вере, что наш отшельник вместе с Татьяной Лариной бродит теперь по цветущему лугу, весь погруженный в мечты о своем идеале, как вы действительно появились со стороны Осташкового луга. Ну и как мечтается в уединении?

— Превосходно. — Петр Ильич с удовольствием отхлебнул из предложенной хозяйкой чашки крепкого душистого чая, потянулся за свежими пирогами с вязи-гой. — Однако ж я изрядно проголодался. Как будто не музыку сочинял, а все утро сено на лугу косил…

— Кушайте на здоровье, — угощает Вера. — Музыку еще трудней сочинять. Даже вообразить себе не могу — из ничего вдруг рождаются восхитительные мелодии, живописуют собой чувство, настроение, целые образы. Нет, это волшебство какое-то. Петр Ильич, хоть вы объясните, как все это происходит?

— Веруша, дай человеку насытиться земной пищей, ибо духовной он вкусил с утра предостаточно. А как это происходит — поймешь, когда мы с Петром Ильичом оперу завершим. Ты говоришь из ничего, а про Пушкина забыла?