П.И.Чайковский - Наталья Калинина

В Гамбурге "Евгением Онегиным" дирижировал известный немецкий композитор и дирижер Густав Малер, чье исполнение оперы Чайковский счел гениальным.

В Кларане, небольшом курортном городке в Швейцарии, Петр Ильич вдруг почувствовал себя настолько хорошо, что обо всем пережитом полгода назад забыл или думал как о каком-то кошмарном сне.

Петра Ильича сопровождали в путешествии за границу брат Модест и его глухонемой воспитанник, мальчик Коля Конради, к которому братья Чайковские привязались, как к родному сыну. Частые и длительные прогулки, доверительные беседы о музыке, искусстве, прочитанных книгах — все это самым благотворным образом сказывалось на здоровье композитора, так что в конце концов он пришел в столь благоприятное расположение духа, что сочинение музыки сделалось "сплошным наслаждением".

Неожиданно захотелось написать большое произведение для скрипки с оркестром — в одночасье выкристаллизовалась в голове и в сердце пленительная тема в ре мажоре. Ноты ложились на бумагу уверенно и быстро, незаметно летело за работой время. Скрипач Иосиф Котек, приехавший ненадолго в Кларам, с удовольствием давал необходимые профессиональные советы, касавшиеся технических детален, проигрывал написанное, восхищался… Обычно вечер кончался музицированием — Чайковский охотно аккомпанировал Котеку и Моцарта, и Бетховена, и Паганини.

— Знаешь, Модичка, тот человек, который в мае задумал жениться, в июне как ни в чем не бывало написал целую оперу, в июле женился, в сентябре убежал от жены, был не я, а другой Петр Ильич, — как-то сказал Чайковский брату, когда они сидели втроем за ужином в маленьком ресторанчике. — Зато я — тот самый Петр Ильич, который завершил сегодня скрипичный концерт. Поздравь меня, Модя, с успехом, а остальное, то есть слава, меня, как ты знаешь, не волнует ни в коей мере. Тем более, что я не собираюсь ее добиваться посредством визитов к так называемым "тузам".

— Ты скромничаешь, брат, твоя музыка уже звучит почти во всей Европе, — возразил Модест Ильич. — Что касается славы, то тут ты прав, ибо настоящий артист действительно не должен смущаться недостаточностью оценки его современниками.

— Ну, насчет всей Европы ты, положим, хватил лишку… Моя музыка слишком русская, чтобы пользоваться успехом за границей. А русский элемент, как ты знаешь, еще не завоевал себе достаточно прочное место в умах и сердцах европейцев. Однако ж, как мне кажется, это дело недалекого будущего. Пока же "Ромео и Джульетту" ошикали в Париже. Чем я, признаться, нисколько не огорчен. Догадываешься почему?

Петр Ильич лукаво улыбнулся, потрепал по голове притихшего задумавшегося Колю.

— Вполне. Ты не желаешь идти навстречу своей славе. Потому что знаешь, что она придет к тебе сама. Скромник ты у нас, ничего не скажешь. — Модест Ильич весело посмотрел на брата.

— Я, Модичка, наверно, потому так равнодушно переношу свою скромную долю, что моя вера в справедливый суд будущего непоколебима. — Лицо Петра Ильича вдруг сделалось серьезным, сосредоточенным. — Я заранее, при жизни, вкушаю уже наслаждение той долей славы, которую уделит мне история русского искусства. К тому же слава, пришедшая тихо, прочнее той, которая является сразу и достигается легко. Тому в истории бесконечно много доказательств.

…И этот концерт, как и Первый фортепьянный, впервые был сыгран не в России, а за рубежом, ибо скрипач Леопольд Ауэр (композитор собирался посвятить ему концерт) откладывал исполнение в течение двух лет, считая концерт для себя слишком трудным. Тогда Чайковский посвятил это сочинение талантливому скрипачу Адольфу Бродскому, который и сыграл его осенью 1881 года в Вене.

"Странность сочинения многих озадачила, — писала после премьеры концерта одна венская газета. — Его черты носят очевидно национальный отпечаток его родины и русских степей".

"Первая часть со своей великолепной здоровой темой, таинственной, тихой средней частью (кто при этом не вспомнил женских фигур Тургенева!) и дикая мужицкая пляска составляет целое, которому мы отводим выдающееся место среди современных произведений", — было отмечено в другой венской газете.

Весна стояла на редкость теплая и благодатная. В Браилове цвела сирень, целое благоуханное море сирени, отчего и воздух, и небо, и даже свежая майская зелень, казалось, приобрели нежный сиреневый оттенок.

Чайковский был совсем один в огромном, похожем на дворец доме, принадлежавшем Надежде Филаретовне фон Мекк и любезно предоставленном в его распоряжение на неопределенное время.

Сейчас ему было просто необходимо это безусловное, никем не нарушаемое одиночество.

Дворецкий Марсель Карлович, вышколенный, любезный и, как правило, молчаливый, подавал ровно в девять утра чай с холодным кушаньем, кратко и точно отвечал на вопросы гостя и, поклонившись, удалялся к себе.

Чайковский видел его только по необходимости, хотя подчас слышал за дверью его предупреждающий кашель: Марселю тоже было велено не нарушать его одиночества.

В первый же день Петр Ильич влюбился в поля, леса, луга, окружавшие этот удивительно поместительный и удобный дом. Досыта нагулявшись в саду, он шел в комнаты, каждая из которых походила на настоящий музей. Книжные шкафы набиты редкими книгами и нотами, на столах альбомы с великолепными гравюрами и рисунками, рояли самых лучших фабрик — "Бехштейн", "Эрар", старый клавесин с инкрустацией и даже фисгармоника. Надежда Филаретовна, этот чуткий внимательный друг, позаботилась буквально обо всем: чувствует она, что для полного отдыха ему необходимо не только общение с природой, а еще и музыка, литература, живопись…

Редко выпадали Чайковскому минуты столь "сладкого безделья".

"Читаю, мечтаю, вспоминаю, думаю о милых сердцу людях", — признается он в письме к Надежде Филаретовне.

Все больше и больше тревожит мысль об отце. Мало-помалу превратился Илья Петрович в малолетнего ребенка, часто плачет, не то без причины, не то от собственного бессилия. И ничего из окружающего мира не волнует его, не радует, не огорчает. А ведь совсем недавно был бодр, жизнерадостен, отзывчив на чужие беды и радости. Как беспощадны годы к тем, кого мы любим…

В своих письмах Надежда Филаретовна просила своего дорогого гостя посетить ее любимые места: Владимирский лес и пасеку, беседку посреди пруда, где в хорошую погоду семейство фон Мекков собиралось за чайным столом, речку, таинственно бегущую меж двух скал. Он с удовольствием, даже с наслаждением выполнял просьбы друга, в ее заботливости чудилась ему и материнская ласка, и нежность любящей женщины (последнего ему особенно не хватало), и просто искренняя ненавязчивая забота во всем близкой человеческой души.

Его манит запущенный монастырский сад, некогда взращенный монахами-католиками. Теперь здесь православный женский монастырь, а потайной ход, называемый в народе "волчьей ямой", давно засыпан землей. Святой восторг охватывает при виде прозрачной березовой рощи, насквозь пронизанной розовыми лучами закатного солнца. Подчас общение с природой кажется Чайковскому наивысшим наслаждением, сравниться с которым может лишь разве музыка…

В один из таких майских вечеров, когда в окно задумчиво глядела полная янтарная луна, Чайковский сыграл чуть ли не всего "Евгения Онегина".

"Автор был и единственным слушателем, — напишет он в письме к Модесту Ильичу. — Совестно признаться, но, так и быть, тебе по секрету скажу. Слушатель до слез восхищался музыкой и наговорил автору тысячу любезностей".

Две недели промелькнули быстро, точно сон. Бра-илову Чайковский посвятил три пьесы для скрипки: "Размышление", "Скерцо" и "Песню без слов".

В день отъезда он поднялся раньше обычного, чтобы послушать за воскресной обедней монастырский хор, певший под руководством древней старушки-регентши. В церкви, особенно на хорах, куда его пустили, было невыносимо душно, поэтому Чайковский поспешил выйти во двор, где взор поразила яркая толпа в национальных костюмах: женщины в пышных крахмальных юбках и коралловых бусах, бритоголовые, на манер Тараса Бульбы, мужчины в широких шароварах. И куда ни кинь взор — слепые бродячие лирники все с той же заунывной мелодией, обработанной им в I части Первого фортепьянного концерта.

Лира — простой и незамысловатый инструмент, а звуки исторгает дивные, хватающие за душу. Удивительно: не может жить без музыки народ, сердца она размягчает, душу очищает. Вон белозубая молодая женщина в венке из полевых цветов вдруг всхлипнула, сунула в руку слепца только что купленный у лоточника горячий бублик, а потом еще и монетку из-за пояса достала…

Музыка, музыка, а ведь она неотъемлемая часть жизни любого народа, выразительница его души. Музыка, песня, помогает невзгоды перенести, бесправие, нищету. Что было бы с человечеством, если бы в один страшный момент исчезла с лица земли вся музыка?..