П.И.Чайковский - Наталья Калинина

"Героиня Франции. Тебя любят, тебя не забывают, героиня, столь красивая. Ты спасла Францию!.."

Петр Ильич вспомнил сейчас эти нескладные, написанные по-французски фразы, вспомнил пылкую влюбленность семилетнего мальчика в Жанну д’Арк, о которой стремился узнать все-все. Вспомнил и улыбнулся. Да, он мечтал о ней в жаркий летний полдень, убежав в луга и с наслаждением вдыхая густой запах горячих от зноя трав, прислушиваясь к лопотанию ручья и щебету птиц. Мечтал о том, как вырвет ее из рук палачей, как спрячет в лесной хижине, где их будут стеречь от злых католических монахов дикие звери.

Детство детством, а история Жанны д’Арк на самом деле увлекла воображение композитора. Настолько, что, перечитав Шиллера, Барбье, Валлона, Чайковский сам берется за сочинение либретто, тут же перелагая его на музыку.

"Дойдя до процесса abjvration (отречения) и самой казни (она ужасно кричала, когда ее вели, и умоляла, чтоб ей отрубили голову, но не жгли), я страшно разревелся, — признается Чайковский в письме к брату Модесту. — Мне вдруг сделалось так жалко, больно за все человечество и взяла невыразимая тоска".

А в это время в Нью-Йорке исполняют Третью симфонию Чайковского, Ганс фон Бюлов сообщает об успехе Первого фортепьянного концерта на фестивале в Висбадене и Лондоне, о его музыке много пишут, говорят, однако же… Наверное, все-таки прав критик Соловьев, который считает, что "его (Чайковского. — Н. К.) артистическая жизнь может служить печальным и наглядным примером того безобразного отношения у нас к композиторам, которое, может быть, многим в голову не приходит".

Конечно, Соловьев слегка сгустил краски, хотя кто знает?

Перед Чайковским лежит счет от издателя Юргенсона:

1. За сонату — 50 рублей.

2. За 12 пьес по 25 рублей — 300 рублей.

3. За "Детский альбом" по 10 рублей за пьесу — 240 рублей.

4. За 6 романсов по 25 рублей — 150 рублей.

За Скрипичный концерт Юргенсон заплатит наверняка не больше 50 рублей, хотя за клавир "Евгения Онегина" он дал полтысячи, которые, кстати, были давно взяты у него в долг.

Не во имя денег он сочиняет музыку — Надежда Филаретовна фон Мекк сумела оградить его от забот о хлебе насущном. Честно говоря, ему всегда бывает неловко получать от нее очередную сумму. И не помогают никакие рассуждения о том, что ей, богатой и щедрой, не только ничего не стоит выплачивать ему содержание, а, напротив, как она утверждает, ей доставляет несказанное удовольствие ограждать своего бесценного друга от житейских треволнений, чтобы все силы души он мог сосредоточить на своем творчестве. Что верно, то верно — трудится он неустанно, добросовестно, не ищет внешних эффектов для завлечения публики. Он доверяет своим слушателям, а потому беседует с ними на равных.

Искренности выражения мыслей и чувств его научила русская литература. Ни одна литература в мире, он твердо в этом убежден, не уделяет такого чуткого внимания раскрытию самого сокровенного в человеческой душе. Чайковский очень хорошо знает творчество французских писателей: и Стендаля, и Золя, и Флобера, и Мопассана, отдает должное их великолепному мастерству, однако именно у русского Достоевского находит "непостижимые откровения". И это несмотря на "щемящее, тоскливое, безнадежное" чувство, возникающее при чтении тех же "Братьев Карамазовых".

Чайковского неудержимо влекло к опере — она давала возможность общения с самыми широкими массами публики, о чем композитор с каждым днем мечтал все больше и больше. К тому же он жаждал показать человеческие характеры в их развитии и взаимодействии.

"Мне нужны люди, а не куклы."." Я должен любить их и жалеть, как любят и жалеют людей.

После "Евгения Онегина" с его поэтичнейшей русской стихией провинциальной дворянской жизни не так-то просто было погрузиться в стихию иноземную, тем более средневековую, с ее труднопостижимыми варварскими нравами. И все-таки композитору это удалось: его Иоанна, эта простая французская крестьянка, в трудную для отечества минуту отважно вставшая на его защиту, вобрала в себя лучшие, идеальные черты романтической героини. Она выступает от имени всего французского народа, что Чайковскому удалось передать убедительно и страстно.

Эдуард Францевич Направник, дирижер Мариинской оперы, которому Чайковский посвятил "Орлеанскую деву", постарался оградить Петра Ильича от театральных интриг и дрязг, связанных с подбором исполнителей, созданием декораций и костюмов.

— Добрейший Петр Ильич, за все талантливое приходится сражаться не жалея сил и нервов, — говорил Эдуард Францевич вконец раздосадованному на скудоумие дирекции композитору. — Если вы заберете партитуру и уйдете из театра, вместо "Орлеанской девы" поставят "Сарданапала" Фаминцына либо "Анджело" Кюи, а то и вовсе что-либо третьесортное и заграничное. Так что терпите, милый, и поменьше кипятитесь.

И Чайковский, внимая совету Направника, не порывал с театром, шел на незначительные уступки во имя сохранения главного.

"Орлеанская дева" прозвучала 13 февраля 1881 года в бенефис Направника и имела потрясающий успех — автора вызывали двадцать четыре раза! Однако же Чайковский был неудовлетворен ни постановкой, ни музыкой, которую перерабатывал неоднократно.

Он не услышит исполнение "Орлеанской девы" в Частной опере Мамонтова в Москве, ибо оно состоялось уже после смерти композитора, то самое, которое побудило Кашкина, музыкального критика, написать следующее: "Подобным произведением могла бы гордиться любая из европейских музыкальных литератур".

В Риме дул теплый и ласковый африканский сирокко.

Прелесть бесконечного итальянского лета действовала на Чайковского самым умиротворяющим образом. Вечный город на каждом шагу раскрывал ему свои тайны, прекрасные и древние, как фонтаны на площадях, день и ночь низвергающие прохладные, трепетно сверкающие струи хрустально чистых вод.

Странно и непривычно встречать под этим безоблачно лазурным небом рождество и Новый год, непременно связанные в душе русского человека со снегом, санными выездами под звон лихих бубенцов, диковинными морозными росписями на оконных стеклах.

А тут на елке ровно и спокойно горят пахнущие не воском, а незнакомыми пряностями витые итальянские свечи, русские друзья, собравшиеся на ранний ужин, все, как один, вспоминают далекую Россию. "Тогда что же нас с вами держит так долго вдали от нее? — спрашивает сам у себя Чайковский. — Например, вас, князь Алексей Васильевич Голицын, владельца богатого поместья и обладателя солидных капиталов? Неужто и вас гнетет российская действительность с ее ненавистническим отношением к живому слову, мысли, деянию? Я пишу музыку, я волен выражать в ней все, что хочу, — к счастью, ее язык неподвластен цензуре. Однако моего "Опричника" снимают с постановки за революционный сюжет. Смешно? Нет, скорей горько и больно…"

А наутро Чайковский, наскоро позавтракав, отправляется в бесконечное пешее путешествие по Риму, жадно впитывая в себя его краски, звуки, запахи, ритмы, настроения. В Сикстинской капелле он любуется мощной красотой фресок Микеланджело, восторгается "Преображением" Рафаэля, этого "Моцарта живописи", долго слушает уличных певцов и музыкантов, позволяет себя увлечь шумной и бестолковой карнавальной толпе, раскидывающей во все стороны мучные шарики;

— Батюшки, Петечка, да ты весь белый, точно лабазник! — восклицает Модест Ильич, завидев старшего брата с балкона отеля. — Вот ведь, разбойники, разукрасили. Ничего, ничего, сейчас мы тебя отчистим да отмоем. Ну-ка, ну-ка покажись… Ага, глаза так и сияют. Хорошо, хорошо, больше ни о чем не спрашиваю. Захочешь — сам расскажешь…

Каждое утро их будят звуки фанфар, доносящиеся из военных казарм по соседству с отелем, фанфары открывают новый день, в котором грустные и радостные впечатления сплелись в пестрый клубок. Грустно видеть голодных оборванных людей — их в вечном городе тысячи. Убогая нищета, а рядом блистающие пышной роскошью дворцы и виллы знати. Однако простые итальянцы не унывают: песни расцвечивают, песни одухотворяют их жизнь. Так пусть же это искрометное, не знающее удержа веселье останется запечатленным в звуках симфонической музыки!

Так родилось "Итальянское каприччио" Чайковского, где народные песенные и танцевальные мелодии сменяют друг друга в пестром ритме карнавала. Их Чайковский записал на улицах, отыскал в сборниках народной музыки. Инструментовано "Каприччио" необычно и празднично: перекликаясь, инструменты оркестра создают впечатление эха, рожденного на улицах и площадях громадного многолюдного города.

…Они возвращались втроем из Тиволи, предместья Рима, братья Чайковские и Коля Конради, уставшие, умиротворенные величественной картиной древних развалин, водопадов, изящных, точно выточенных, очертаний кипарисов на фоне незамутненной небесной лазури. Вилла д’Эсте, которую они только что посетили, вызвала в памяти имена великих поэтов, музыкантов, художников, чье творчество было связано неразрывными узами с благодатной землей Италии.