Новый Мир ( № 3 2006) - Новый Мир Новый Мир

— Душегуб, — задыхаясь, произнесла Анна.

— Где художник? — невпопад спросил Петрович.

— Художника тебе не видать как своих ушей.

— Где он живет? — не сбиваясь, потребовал Петрович. — Отвечай, ты знаешь.

Догадался о чем-то. Анна настояла, чтобы гость выпил чаю. Он сел за стол, схватился за голову, а чай оставил остывать. Посидел молча, пряча глаза, а потом ушел не простившись. Анна осталась переживать покушение на диспетчера. Тот уже не усмехался, глядел горько, и выходило почти убийство.

Она не зажигала света. С диспетчером не разговаривала, не смотрела в его сторону и только хотела пойти в церковь. После смерти матери, в девчонках, она три года побиралась по курганским деревням, пока не приблудилась к разрушенному монастырскому подворью, где ее приютила матушка. Когда та умирала, простилась и подарила Анне икону Божьей Матери, и икона была из чудотворных, потому что горела. На улице дождь, а икона вспыхивала золотом, точно на солнце. И село было особенное. Жили там два брата, один, как водится, богатый, другой — бедный. К богатому попросился ночевать старичок, да жена взвилась: “Только тебя тут не хватало!” Тот — к бедному, а жена его Нюрка увидела: “Айда, дедушко, заходи!” Накормила, стала ночлег ладить, подушку искать, а где они, по тем временам, подушки-то? Но тот воспротивился, лег на лавку, лапотки под голову, а утром, когда встали, — нету дедушки. Посмотрели, рано иней выпал — след до бани есть, а дальше пропал. Через месяц у богатого изба со всем двором погорела, а у Нюрки начала птица вестись. Что ни купит — гуся ли, индейку, — все с приплодом. Тогда и стали в деревне говорить, мол, у Нюры Бог ночевал.

К воспоминаниям Анны почему-то то и дело приклеивался Петрович с ножичком для резки линолеума. Анна его сразу опознала, у нее такой же в кладовке лежал, потому и успела предупредить покушение.

Она тяжело вздохнула и набрала номер дочери Саши. Сама-то ведь не позвонит.

— Да, мама, — ответил усталый голос. — У меня телефон с определителем. Ты кого-то боишься? Вон оно что. Нет, это невозможно… Она не наша. “Диспетчер” — собственность господина Бондаренко, знаешь такого? Да, он самый. Он оставил ее на хранение… Павлик у Лизы, они с Машкой играют, он там заночует. Я что-то недомогаю.

Саша пила шестую чашку кофе и думала про ганшинский триптих. “Женщина у окна”. “Фонарь”. “Рыбачка”. Надежда, разочарование, усталость. Обычная, как у всех, история. Женщина не оправдала надежд художника. Надо попробовать заснуть. Что делать с телефоном? Правило первое: поднимать трубку, даже если кажется, что тебе оторвали ноги. Когда правил наберется несколько и им удастся следовать, может быть, она станет похожа на человека, а не на емкость с кофе и чаем.

Опять появился человек, который хочет “Диспетчера”. Кому-то понадобился кусок их горестей. Может, картина ему о чем-то напоминает, а может, художник знает язык, на котором разговаривает страданье, а пока оно разговаривает, оно не мучает. Переписывая каталог, Саша почему-то пропустила “Диспетчера”. Ведь он уже был. Странно это все. Если жизнь в настоящем времени пустеет, в нее, как в воронку, устремляется прошлое. “Записки коллекционера”, Майский с каталогом, неизвестный покупатель.

Маме не надо знать, что за “Диспетчером” приходили парни в солдатских ботинках и вытряхнули корзину с игрушками, а они сидели в темноте на полу, заткнув разбитое окно матрасом, пока мальчик не заснул. Был февраль, и, надышавшись холодом, он попал в больницу с воспалением легких. Наутро после разгрома пришел Ганшин, быстро собрал вещи, и больше они его не видели. Так прошел год и семь месяцев.

“Ганшина не ищи, я его спрятал, пока Зубов не угомонится, — сказал заехавший на другой день Бондаренко. — А картина пусть побудет у твоей мамы, я после заберу”.

Саша сама уговорила Ганшина сделать копию. Жить с неудачником все равно что идти по долгой смеркающейся улице, на которой не зажжется ни один фонарь. Ты становишься как клубок, огромной от оплетающих нитей, тяжелой, неподвижной, неуклюжей. С тобой уже не произойдет ничего: ни дурного, ни хорошего. Может быть, вы купите двуспальную кровать и сочтете это удачей. Но внутри ты застынешь серым комом. Если б мужчины не служили иному, в них не было бы тайны. Но ее измучила эта неприступность, и она уговорила продать одну картину дважды... Кто знал, что придут люди в солдатских ботинках и перевернут дом! После этого наступила тишина, а тот, кто иногда с ней говорит, всего лишь бедный тихий художник. Художник, ничем не упрекнувший, о котором так болит сердце…

Известно, чем лечат от воспаления легких. Мальчик стал просыпаться по ночам. Год и семь месяцев по три раза за ночь. А вчера ночью не проснулся ни разу. Она внимательно его осмотрела: посреди коленки — бледно-оранжевый синяк — поцелуй твердого мира и скопившаяся в складках шеи влага. Почему на картинах Мадонны с Младенцами такие спокойные? Потому что это картины, и жизни в них нет, говорил Ганшин. Она есть только в создателе, но, пройдя сквозь искусство, все исказится. Есть правила перехода из одной среды в другую: визы, досмотры, границы. Пропущенное через призму, все поневоле меняет облик. Поэтому и странен художник, как перевозчик на пароме: слишком много в нем другого, мертвого берега.

Его друг Майский кричал на нее: “Бог дал тебе гения, ты что с ним сделала?” Откуда ей было знать, что делают с гениями? Ключ к его тайне был в яйце, яйцо в утке, а утка в небе. Она ее не поймала, ее никто не поймал. Ганшин ни о чем ее не просил: ни постричь ногти, ни помыть кисти. Просил оставить его в покое, а один раз сказал: “Я ухожу”. Майского вскоре постигла та же судьба. Алеша и ему сказал: “Уходи, ненавижу”. Он их отпустил, но нет потерянней людей, чем выставленные за ворота тюрьмы. Когда пропал Ганшин, жизнь канула в напрасную тьму. И самой страшной оказалась тишина, когда слышно, как над садом потрескивает в проводах ток. Каждый шорох, шуршанье шин, посвист утренней птицы резал уши — слишком тихо было рядом.

Недавно тишина лопнула. Одному человеку удалось надрезать ее, точно бритвой, и как это было больно! Спасибо, господин певец, за то, что снизошли. Соизволили заметить. Этого даже чересчур. Что за непрописанный человек, неявленный, крупный и стертый, как неспелое яблоко! Он рассказывал ей о своей жене. Обычная. Жена как жена. Саша спросила, не думает ли он к ней вернуться.

— А ты этого хочешь?

— Я ее ненавижу, — честно ответила она.

Ответ понравился. Боже! Ее поставили перед зеркалом. Это была ненависть к своему двойнику. К умению играть на мужских инстинктах. Мнимая слабость и заточенные стрелы. Дурак стоит под стрелой с яблоком на голове, едва не обмочившись от страха. Жена заставила его разбогатеть, а тем временем утекло его время. Яблоко выросло, оставшись зеленым. Но разве не так она поступила с художником, требуя денег на молоко и ботинки? Разве можно было этого от него хотеть? Слабым голосом она просила, чтобы он защитил их, это он-то… Она сделала то же, что кукла с певцом. Ей показали себя, и это убивает.

Ах да… Надо позвонить Лизе…

Саша набрала номер.

— Лиза, я, кажется, заболеваю, что делать? Директор снова будет кричать? Попроси Машу, пусть отведет Павлика в детский сад, а вечером мама его заберет. И еще, я хотела тебя спросить… Хотя, может быть, это неудобно… Директор, я имею в виду Сергея Павловича, тебе когда-нибудь пел?

— Пел, — строго ответила Лиза. — Но это не обсуждается.

Саша откинулась на диван. В директоре живут двое: один ловкий и сильный, у которого все получается, другой — неуклюжий садист с пыточным инструментом вместо голоса. Второй неуместен, неприкаян, нелеп, только второй мог украсть картины. Для сотрудников этот второй — горе. А может, неприличие. Поэтому и не обсуждается. Они делают вид, что его нет.

5

Певец увидел Сашу спустя три дня. Сидела в отделе сбыта как ни в чем не бывало и чертила. Подняв голову, улыбнулась:

— Хочешь еще посмотреть картины?

Он внезапно облился потом счастья.

— Называй все своими именами.

— Да нет же. — Она опять улыбнулась. — Швирикас продает ганшинские. Мы можем просто посмотреть. Под видом покупателей. Как будто я привезла ему покупателя. Завтра с утра заезжай за мной. Только оденься похуже.

Назавтра она придирчиво ощупала ткань на его брюках.

— Знаешь, ты неправильно одет. Нужно одеться как лох. А то, что на тебе, — дорого. Нас раскусят.

Переодеваться он отказался. Они поехали за город, в коттеджный поселок “Соловьиный лес”. Когда въехали за ворота, им встретился странный кортеж. Впереди бежал в спортивном костюме человек крупного формата, за ним следовали три белых лайки, сзади — “мерседес” с охраной.