Новый Мир ( № 3 2006) - Новый Мир Новый Мир

Или несправедливо? Интересно, если бы Саша сегодня явилась на работу, решение было бы тем же? Или ее лучезарность спасла бы виновных от расправы? Я похож на осла, решил он. На осла, перед которым помахали охапкой сена, и теперь он обиженно вертит головой.

Вечером он поехал на урок. На этот раз певцу удалось вывести учительницу из себя.

— Вы не умеете ценить чувства! Вы грубый человек! — крикнула старушка. — Это как драгоценные камни: алмазы, сапфиры, аметисты. Ими нужно любоваться! Смаковать. А вы? Чем вы поете? Каким органом?

Он молча разглядывал книжный стеллаж, уставленный марокканскими фигурками. Один сидел скрестив ноги, другой замахивался топориком. Это она напрасно, он умеет чувствовать, но не любит. После чувств остаются опасения и страхи. И чем бы ни был его голос, он, несомненно, задавленное чувство. Глухой, слепой и полузадушенный, он все равно хочет жить.

Инга Валерьевна нервно перебирала ножками в чулках с длинными стрелками. Подошел сеттер и осторожно снял с нее туфлю, но дыра все-таки появилась.

— Подличаешь! — упрекнула она, а пес поглядел умильно.

— У вас много ценностей, — заметил певец.

На ее желтеньких щечках внезапно вспыхнул румянец.

— После войны у меня был возлюбленный из Генштаба.

Он прикинул, сколько ей может быть лет. Выглядела она рухлядью, в чем душа держится, но голос был молодой, лишь изредка дребезжал, как посуда в горке.

— Вы были содержанкой? — уточнил он.

— Мужчинам нужно быть щедрыми с кем-нибудь. Им так хочется.

— Мне — нет.

Она ехидно сощурилась:

— Ну, вы — особая статья.

Мысленно он с ней согласился. Петь сегодня не хотелось.

— У вас в поселке, наверное, зимой красиво. Лес, дома под снегом, и ходит истопник. Идиллия.

Она презрительно улыбнулась:

— В прошлый Новый год тут была целая история. Веселились, гуляли, пускали фейерверки, и загорелась буржуйская дача. Тушить никто и не пытался, пожарных не вызывали — дом на отшибе. Собрались писатели, музыканты, артисты и любовались заревом. Когда все закончилось, кто-то принес шашлыки и приготовил на углях. Всех угощали, я тоже поела.

— Так себе история, — заметил он. — Сами понимаете, я этого не люблю.

— А что интеллигентам буржуи? Сэкономили на дровах — и все.

Певец промолчал. Хотел было повысить ей плату за уроки, но отчего-то передумал. Петь не хотелось вообще. Уродец отчаялся и перестал мучить.

— Может быть… — он задумчиво покрутил большими пальцами, — мне не стоит петь? Недавно я спел одной сотруднице, и она повалилась. В общем, упала. Я такое видел только однажды, когда ходил на охоту с приятелем. Началась гроза, и когда загремел гром, его собака так испугалась, что рухнула наземь…

— Ваша сотрудница — неврастеничка. Уверяю вас, она нездорова, — рассердилась Инга Валерьевна. — Вам ни в коем случае нельзя бросать уроки. — Она вдруг покраснела, догадавшись, что ее могут заподозрить в корысти, и продолжала уже сердито: — После наших занятий я два часа лежу, это энергоемко. Но когда удастся поставить голос, я вас уверяю, это будет нечто! Он будет редкостным. Он и сейчас время от времени прорывается. Я его слышу, я знаю, что он там, внутри, надо научить его грамотно звучать…

Кудряшки ее при этом гневно выплясывали джигу.

Вечером Оля сообщила, что найти Бондаренко не получается. Она разыскала только одного художника из тех, кого этот тип облагодетельствовал, и надо к нему съездить, вдруг хоть что-нибудь… Она всхлипнула — оказалось, что Курт разбил дома зеркало и сломал ее лазуритовый браслет. Чертов Курт. Певец быстро согласился ехать к художнику, испугавшись, что она снова зарыдает.

Потом он лежал на спине и думал. Оля всегда создавала между ними барьеры и возводила препятствия. Каждую ее милость приходилось выслуживать, а выслужив, ты оказывался перед новым барьером. Вначале его дрессировали, потом выставили за дверь. Но фантомная там, где раньше была Оля, его отнятая часть не утихала. И как только он видел ее, боль возвращалась, а годы дрессировки давали о себе знать.

Художник отыскался на мебельной фабрике. Фабрика выстроила себе респектабельный дом. Каждый подъезд — трехэтажная квартира. Хозяин встретил их лично, и они долго поднимались по узкой лестнице наверх, в комнату с картинами и мольбертом. По пути попадались странные предметы. Коробка с ацтекским орнаментом, языческий божок с плетьми рук, зеркало в раме из листьев. Потом послышались шаги, и появилась ухоженная женщина в очках, со следами длительной выучки, головой бухгалтера и фигурой наяды. Она поставила поднос и ушла, молча кивнув гостям.

Певец со спутницей сели в кресла, он медленно поднес к губам чашку с ароматом хорошего кофе, рассматривая художника с длинными пепельными волосами. Светлые застывшие глаза, перебинтованные кисти, невозмутимость индейца. Его фамилию певец отгадал бы сразу. Как-никак он воровал его полотна, а не узнать эту грубую размашистую руку было невозможно.

— Если вы насчет картин, я не продаю и не пишу, — сказал художник. — То, что на стенах, — копии старых работ.

— Почему? — поинтересовался певец.

Лицо хозяина мгновенно искривилось. Спокойствие было нарушено, и в облике проступила болезненность.

— Их снова купит Бондаренко.

Картина — не более чем искусно сделанная вещь, подумал певец, и потому является товаром. Дальнейшая ее судьба в руках владельца. Или нынче продавец сам выбирает себе покупателя?

— А где, по-вашему, должны быть ваши картины? — спросил он.

— У меня, — последовал загадочный ответ.

Это сомнительно, решил певец. Какая-то поза или декларация независимости. Ладно, это он обдумает позже. У него было конкретное дело.

— Мы к вам как раз насчет Бондаренко. Нам он нужен срочно, верней, не нам, а господину Курту Вайману. Насчет благотворительного фонда.

— Я не в курсе его дел. Мы скорее приятельствуем… Приятельствовали, — поправился художник.

— А что у вас с руками? — Певец решил сблизить дистанцию.

— Порезался леской.

— Если хотите, у меня есть знакомый китаец. Лечит всех от всего.

Художник промолчал, во взгляде легко просквозила и ушла неприязнь.

Певец вдруг загляделся на “Пастушку”, негритянскую девочку среди пустыни, с огромными ногами гуся. Просто черный силуэт на желтом. Стало тихо, так, что доносился едва слышный шум шагов и какое-то легкое поскрипывание. Звук шел снизу, и певец догадался, что он сам раскачивает плетеное кресло. Им овладело тягостное чувство. Редкая, медовая, вязкая печаль. Воздух в этом доме оказался для него слишком тяжел, картины загоняли в ловушку. Освободиться от них казалось невозможно, это был плен.

— Спасибо, не нужно. — Ганшин поймал взгляд в сторону смешной кучерявой пастушки, и в глазах промелькнуло страданье. — Я бы хотел вернуть их себе… Я имею в виду картины. Но я зарабатываю медленнее, чем они дорожают.

— Пишите дру… — Певец решил не продолжать. Разговаривать с этим человеком было бессмысленно, на страданье, стоявшее в его неподвижных глазах, смотреть было совестно.

— Слишком много вложено, — продолжал художник. — Если нет правильного места, пусть будут у меня. Ну, как невезучие дети. — Он попробовал улыбнуться, но вышло криво.

— Хотите, я их куплю? Те, что напишете. Я лучше Бондаренко. Его ищет милиция, а меня — нет.

— Очередное шоу. — Ганшин отмахнулся. — Бондаренко любит покрасоваться. Поинтригует — и вернется. Вас тоже интересуют картины? Пустые люди часто клюют на яркое.

Оля с певцом переглянулись. Он попал в смешное положение. Как девица, предлагающая свои услуги клиенту, который артачится.

— Ты думаешь писать набело, без помех и классиков, — продолжал художник. — Но время отсекает самозванцев, и только старое отвердевает, превращаясь в скрижали. Чем мертвей, тем дороже, понимаете? Искусство идет в направлении, обратном жизни. Против течения, вот в чем фокус. Чем больше в картинах старого и мертвого, тем выше цена. Самый мертвый и дорогой — Айвазовский.

Тут очень плохо принимают визитеров, подумал певец. Хозяин недоброжелателен, считает всех ниже себя и не удостаивает говорить понятно.

— Я вижу полный дом отличных копий, — вступил он. — Оригиналов не видал, но предполагаю, что они отличаются чувством. Второй раз не напишешь, как в первый. Нельзя повернуть время, влюбиться в ту же женщину, написать те же картины, а возвращать старые — это абсурд. Это как любовь, повторов тут не бывает.