Пианист. Осенняя песнь (СИ) - Вересов Иван

Они вернулись в комнату, но не легли, целовались стоя. Вадим наклонился, взял ее под колени, потянул наверх. Мила обвила руками его шею, обхватила бедра Вадима ногами, опустилась лоном на возбужденный член, ахнула, откинула голову назад. Вадим шагнул к стене, стал брать резко, ударяя снизу, притягивая на себя, Мила закричала, заплакала, отдалась, кончала долго, сильно, ослабела, обмякла, всхлипывая.

Он отнес на кровать, положил на спину и взял еще, не сдерживаясь. Тяжело дыша, излился в её тесное лоно. Он не мог говорить, ничего не чувствовал, кроме горячей пульсирующей глубины. Умирал от нежности и желания, не имея сил сразу взять снова, хотел томно и мучительно.

Но кроме близости физической было еще что-то — огромное, неизбежное. Оно затягивало в себя, Вадим и Мила, не отрываясь друг от друга, падали и падали в эту бездну света, теряя дыхание и разум.

Целая ночь! Осенняя, бархатная. И Мила… Его Девушка с волосами цвета льна… У нее красивое имя…

Блаженный покой охватил Вадима под утро. Никогда раньше не засыпал он так рядом с женщиной, сознавая, что безраздельно отдался ей и не сможет изменить этого.

Вадим хотел сказать Людмиле так много, а не сумел ничего — времени не хватило. Они все сожгли в страсти, потратили на любовь.

Это только казалось, что время для них остановилось, но нет! Оно бледнело, истаивало, расплывалось предутренним туманом. Сон отнимал его!

Утро наступило, заглянуло в окно вялым пасмурным рассветом. После вчерашнего солнечного дня трудно было поверить, что такое возможно, но из плотных туч сеял мелкий дождь. И надо было вставать и возвращаться к реальности.

А в них уже поселилось и возрастало то страшное и желанное, чему хотелось предаваться снова и снова, стоило лишь позволить любви властвовать над разумом. Но взрослые, обремененные многими обязательствами, они не могли себе позволить этого сразу, медлили. По молчаливой договоренности главного так и не произнесли. У них был еще день до отъезда Милы, они собирались провести его вместе, а сейчас расставались, оставляя объяснения на потом.

В это утро ни Вадим, ни Людмила не знали, что встретятся не скоро.

Вадим не надеялся, что сможет забыть ее, он и не хотел забывать. Каждая минута того времени, что они пробыли вместе, становилась дороже, превращалась в сокровище. Теперь он знал о любви гораздо больше, чем до встречи с Людмилой. Он ласково называл ее Милой, губы часто касались дорогого имени. Вадим произносил его вслух, чтобы слышать собственный голос и так соединяться с ней. Он со стонами звал ее по ночам, кусая подушку, томясь желанием близости. Он говорил с ней днем, жаловался, умолял. И когда играл — чаще всего, когда играл, — он звал ее… Думал, что она рядом, в зале, смотрит, слушает. Что вот он закончит, войдет в гримерку, а она там… Представлял тепло ее губ и рук и то, как она растягивает слова, букву «и» в его имени — Вади-и-им, — то ли утверждая, то ли спрашивая. Он думал о ней, когда вел машину, и когда шел в толпе в любом городе мира, искал глазами. А возвращаясь домой, в Петербург, открывал дверь и абсурдно верил, что Мила встретит его на пороге.

Мысли о ней стали похожи на болезнь, на зависимость, он не мог жить без них. Не мог жить без нее!

Самолет набрал высоту, Вадим закрыл глаза. Надо уснуть, через пять часов, если повезет, быстро пройти таможенный досмотр, он будет репетировать в Карнеги Холл в Америке. Концерт в тот же день вечером, а через день — в Париже. Так совпало, что подряд, и это хорошо. Когда Вадим играл, становилось легче: музыка возвращала ему Милу, становилась ею, и он мог говорить с ней, касаться, любить…

Но сейчас надолго улетал от того места, где они встретились.

Мысли спутались, гул двигателя усыплял, превращался в звучание оркестра. Третий концерт Рахманинова… Мысленно Вадим уже играл, отдавался томительной скорбной мелодии.

Так бывало с детства: музыка жила внутри, Вадим слышал её постоянно, даже во сне, но чаще она не давала уснуть. Он плакал и жаловался маме, та гладила его по голове, утешала. Это не помогало, Вадиму надо было выпустить музыку, он вставал среди ночи и шел к пианино. Играл, играл… Соседи сердились, стучали в стену, они не понимали, даже родители не понимали. А Мила поняла бы…

И как странно и несуразно они попрощались, ничего не успели сказать друг другу, не договорились толком о встрече. А когда же было? Разбудил их звонок мобильного телефона, подружка Милы — Тоня — вместе с сыном приехала в Пушкин и спрашивала, как добраться от вокзала.

Глаза Людмилы широко раскрылись от ужаса, когда Вадим сказал, что от вокзала до дома пешком семь минут.

— Надо постель застелить, — натягивая на себя одеяло, выдохнула она.

— Да, и одеться, — Вадим отвел с ее лица растрепанные волосы. — Все хорошо, не бойся, дверь закрыта, никто не войдет. Давай ты первая в ванную, я пока здесь все уберу.

Тоня была удивлена, но не шокирована. Вероятно, сочла вполне нормальным, что у Милы не только дружба с "давним знакомым". Да она и не вдавалась в подробности. Переполненная впечатлениями о Петербурге, она говорила и говорила, взахлеб рассказывала, как они провели день. Особенно про парк развлечений на Крестовском острове.

— Это называется Чудо-остров! Мы на чем только не катались, жалко ты не пошла. Там есть такая ракета высоко-о-о-о поднимают, и давай кружить, а потом как перевернут вверх ногами. Страшно!

— Ничего не страшно, мам! Я бы и сегодня пошел, зачем нам этот Царскосельский парк скучный, во Владимире такой же есть.

— Молчи, Славик, такого нет. Зафоткаешься, ВКонтакте выложим, все обзавидуются!

Тоня была без комплексов: простая, открытая и шебутная. Не злая. Вадим легко мог представить её за прилавком цветочного магазина, а вот Милу — нет.

При Тоне невозможно было показать, что между Людмилой и ним что-то было. Не то чтобы стыдно, а НЕЛЬЗЯ. Потому что это не случайная встреча по зову крови, а другое. И Вадим уверен был, что теперь они не могут расстаться, но при Тоне и Славике невозможно было об этом говорить.

Мила не стала уточнять, с каких времен они знакомы — неожиданная встреча, “как в кино”, улыбалась она и отводила глаза. Тоня и не расспрашивала.

Сидели на кухне, пили чай, обсуждали Петербург.

При чужих Вадим смутился неустроенностью жилья, сразу вылезли недостатки потолка, пола и стен. А Людмила заметно напряглась, начала шутить, смеяться, пряталась за это. Он все понимал и не мог помочь, а минуты утекали неумолимо.

Вадим видел, как тяжело Людмиле сохранять лицо. Лучшее, что можно было сделать, — поскорее расстаться. Да и он торопился, понимая, что Захар в ярости и беспокойстве, времени до встречи с прессой в обрез, и надо еще заехать домой и переодеться. Поэтому, когда Тоня, обсудив шикарные бутики и цветочные магазины на Невском, засобиралась в парк, удерживать не стал. Но возникла неловкость.

— Я думала вы с нами, — вдруг заявила Тоня, — показали бы тут все.

— К сожалению, не смогу, другие планы на день.

Он сказал это, взглянул на Милу и ужаснулся — неужели она на свой счет приняла? Глаза опустила, закрылась… А он даже до парка её проводить не может, времени нет, людей подводить нельзя. О том, чтобы концерт отменить, у Вадима даже мысли не возникло. Все билеты проданы, и уважительной причиной для отмены могла бы послужить только смерть исполнителя.

Захар Иосифович часто повторял это в назидание ученикам, не слишком хорошо готовым к зачетам и экзаменам. И еще, что музыкант принадлежит не себе, а публике. Эту заповедь Вадим свято соблюдал еще со старших классов музыкальной школы, с первого своего выступления на серьезном концерте в Малом зале филармонии. Сегодня его ждут в Большом.

Мысли невольно обратились к текущему, ночь с Людмилой отодвинулась в прошлое, стала чем-то необъяснимым, за пределами его реальности. Тогда еще он не мог понять, что удержать Милу важнее всех концертов вместе взятых!