Пианист. Осенняя песнь (СИ) - Вересов Иван

— Я всё молюсь, — прошептала она, — чтобы у других не было как у меня, страшная вещь эти карты. Никогда не играй! — И вдруг спохватилась: — А ведь поздно уже! Стемнело! Мне давно пора, Тоня беспокоиться будет, я даже не позвонила. Спасибо тебе за чай, и что поговорил со мной, и за Павловск. За все! Ты хороший…

Она встала, хотела идти, но Вадим заступил ей дорогу, взял за руки, прижал ладони Милы к груди. От этого ее, пусть и не добровольного, прикосновения сердце забилось часто, дыхание перехватило, он едва совладал с собой, чтобы не стиснуть ее, не захватить губами губы, сладость которых уже знал.

— Нет! Прошу тебя, нет, не уходи, нельзя уйти сейчас.

— Нельзя остаться! — Она не вырывалась, но невидимая преграда разделяла их.

— Ты не понимаешь, жизни нам не будет, если уйдёшь сейчас. Измучает, изведет тоска по непознанному счастью. — Она отняла руки, чтобы закрыть лицо, тогда Вадим обнял ее. — Не для того мы встретились, Мила!

— А для чего? Для чего?! Вместе мы быть не можем, а так зачем тебе это? Отпусти меня, Вадим, пожалуйста. Я уйду, и мы все забудем.

— Ничего не забудем! — Всю силу неистового желания вложил он в эти слова. — Не веришь мне? Ну хочешь, я на колени встану, в ногах у тебя валяться буду? Только не уходи, прошу тебя! Не уходи, не уходи, — твердил он как молитву. И правда встал на колени, обхватил ее руками, прижался лицом, теперь голос его звучал глухо.

Она всхлипнула, запустила пальцы в его волосы.

— Не уйду… не смогу…

— Да, не сможешь, — он целовал через одежду, поднимаясь от живота к груди, — не плачь, не надо, иди ко мне на руки, посидим так, хочешь? Только не здесь, лучше в комнату.

Он встал, обнял ее тесно, она все плакала, не могла остановиться, Вадим жалел, понимал, что долго сдерживаемые слезы поднялись к сердцу, и надо дать им выход. Осторожно подхватил Милу под спину и под колени, легко поднял, отнес в комнату, не отпуская с рук, сел на кровать. Шептал что-то бессвязно нежное, губами стирал с заплаканного лица соленые бороздки. Укачивал ее, как ребенка.

— Ты такая красивая, — вздрагивал он, желание накатывало, завязывало узлом, пронзало болью. В огненной пелене он уже плохо контролировал себя, хотел одного — раздеть ее. Она льнула к нему, тем самым и возбуждая, и мешая. Дрожали руки и у Вадима, желание возросло так, что сознание отключилось. Звериная нежность и страсть овладели им, когда одежда перестала разделять тела.

Он осторожно положил Милу на спину, на разобранную постель и накрыл собой. Когда они прижались друг к другу, тела обожгло трепетом. Вадим замер, наслаждаясь дрожью ее бедер, стройностью, мягкостью маленькой груди. Он знал — Людмиле будет хорошо с ним, но не представлял, насколько легко сам доверится ей, весь без остатка.

Они стали целоваться, неторопливо, нежно, а потом жадно. Он ласкал ее рот языком, изнемогая от желания также взять и ее лоно. Она дотронулась до его бедра, помедлила и пошла дальше — провела по возбужденному члену пальцами, ахнула:

— Большой, какой ты большой!

— Я осторожно, не бойся.

Глаза ее широко раскрылись.

— Не боюсь, дай мне его, дай скорее.

И снова это удивительное соединение целомудрия и чувственности, которое он так любил в музыке Дебюсси. Сейчас она звучала в нем разрастаясь, становилась Космосом, поглощала. И пелена светлых волос Милы затеняла Вселенную. Ее волосы пахли мелиссой и скороспелым яблоком, а кожа — едва уловимо ландышами и собственным нежным запахом Милы, который возбуждал Вадима более всего.

— Он гладкий… А-а-а-а-а-а… Ты обрезанный, как хорошо… Дай, прошу тебя…

— Да, мой дед по материнской линии — ортодоксальный еврей… Поэтому…

— А-а-а-а-а-ах… Мне хорошо с тобой… хорошо, — стонала Мила.

Вадим нажал сильнее, вошел. Хотел сразу и глубоко, но боялся причинить боль. Проникал осторожно, заполняя тесное пульсирующее лоно. Он так сильно хотел Милу, что был близок к тому, чтобы отдаться как мальчишка, сразу. Пытаясь не допустить этого, Вадим замер, его трясло от возбуждения, член внутри влажного лона содрогался, сознание туманилось, сердце колотилось. Мила выгнулась, застонала и вдруг начала кончать, сокращаться часто, судорожно. Оргазм накрыл ее внезапно, она закричала, забилась под Вадимом. Он не мог больше терпеть, вошел в ее оргазм весь резко, еще и еще. Хватило его на несколько ударов, а дальше сорвался, проливаясь в нее семенем и душой. Возбуждение было так велико, а ожидание слишком долго! Освобождение не дало облегчения, лишь усилило желание. Вадим остался в ней.

— Я кончил в тебя, сладкая, прости… Еще хочу…

— Дай мне его еще, не вынимай! — жарко шептала она, притягивая его к себе, всеми силами стремясь удержать.

— Да, да…

Он продолжал двигаться, она — кончать. Это повторялось много раз, пока он не застонал, приближаясь к вершине.

— Хочу тебя, Мила… а-а-а-а… — Стал ударять сильно, часто, без нежности. Еще и еще, до острого, долгого освобождения. Тугими горячими бросками снова излился в нее, соскальзывая в блаженное беспамятство, отдался, все так же тесно обнимая, накрывая собой, на грани яви и сна шептал:

— Весь твой… люблю…

Он узнавал Милу руками, кончиками пальцев, ласкал без запретов там, где хотел, и понимал без слов. Ее тело звучало как прекрасный инструмент. Совершенный, лучший из всех, которых он когда-либо касался. Вадим слышал страх, отчаяние, безнадежность, а вместе с тем и юный восторг, желание принадлежать. Она позволила себе это, доверилась. Он хотел думать о ней, но желание накатывало так сильно, что сметало мысли, оставалась одна, главная: "Я нашел тебя". Еще нестерпимо, болезненно было жаль ее — девочку, говорящую с цветами. Беззащитную перед страстью, тягой друг к другу. Перед любовью.

Вадим всегда боялся этого слова, считал пафосным, неестественным, лишним. Зачем говорить о чувстве, достаточно жить им — так он думал раньше, а сейчас легко и счастливо произнес про себя и шептал вслух, касаясь ее души. Он знал, что Людмиле необходимо слышать, что она вбирает каждое из многократно повторенных признаний.

Она лежала неподвижно, только обнимала, и дыхание приподнимало ее нежную грудь под ладонью Вадима, волосы Милы щекотали его плечо, шею, подбородок. Он поцеловал ее в макушку, вдохнул запах еще и еще, его внутренний зверь требовал этого, жаждал, блаженствовал, удовлетворенный. А музыка продолжала звучать в сферах, Вселенная наполнялась светом, души словно вышли из тел и пребывали там, в ней…

Людмила шевельнулась, прижалась теснее, подняла руку, провела по губам Вадима и шепнула:

— Ты улыбаешься…

— Да, ты тоже.

— Как ты можешь знать?

— Я слышу.

Он повернулся, накрыл ее собой, стал целовать снова, уже зная сладость губ, мягкость покорного рта, дерзость языка. Она заставляла его трепетать, стонать, терять разум. Древнее, первобытное просыпалось и восставало в нем. И он любил её! Весь без остатка отдавался, хотел этого — принадлежать навсегда.

Второй раз они очнулись глубокой ночью, ни одно окно напротив не светилось.

— Я хочу пить, — сказала Мила.

— Сейчас принесу, — Вадим попытался освободиться из ее рук и не смог, она не пускала.

— Нет, не уходи…

— Тогда я тебя с собой возьму на кухню, да? — Он вставал, а Людмила висела на нем и смеялась.

— Да, вот так!

— Ты моя обезьянка!

— А-а-а-а, так ты все-таки любишь обезьянок, опять вспомнил… а-ха-ха…

Они не смущались наготы друг друга, напротив — хотели видеть и смотрели, когда свет уличных фонарей лёг на их тела.

— Ты красивая, такая красивая, — лаская грудь и живот Милы, твердил он. — Я всегда хотел узнать, как же зовут ее…

— Кого?

— Девушку с волосами цвета льна..

— Ты странный… чудесный…

Она пила воду из чашки, а Вадим целовал её мокрые губы. В их близости не было ничего запретного и ничего развратного. Взрослая горячая любовь опаляла, заставляла содрогаться, стягивала, закручивала в узел, бросала друг к другу, не позволяла разомкнуть объятий, расплести пальцы, разъединить души.