Беспечные ездоки, бешеные быки - Питер Бискинд

Один «Смит-Вессон» 38-го калибра Шрэдер всегда держал под рукой на прикроватной тумбочке, объясняя это тем, что злоумышленник однажды пытался проникнуть в его дом; а другой — в бардачке автомобиля, помахивая им при каждом удобном случаё, чтобы аргументы звучали весомее. Однажды Беверли Уокер, бывшая подружка Шрэдера, показала ему свой сценарий вестерна «Жемчужина Запада», где главным действующим лицом была некая лихая девица. По её словам, Шрэдер прочитал написанное, потом достал револьвер и, выразительно поигрывая оружием, сделал вывод: «Стрельбы маловато!». Несколько лет спустя после этого случая, прибираясь в доме перед приходом гостей, Кики Моррис, его ассистент, решила спрятать револьвер в ящик тумбочки. На что Шрэдер, не найдя в спальне своей «игрушки», сказал: «Положи на место. Это важная деталь моего имиджа».

Правда, стрелял Пол не часто. Опасность он представлял больше для самого себя, чем для окружающих. У него, как и у брата, Леонарда, имелся один пунктик — мысли о самоубийстве. Вспоминает режиссёр Пенни Маршалл, хорошо знавший Пола ещё в те времена: «Разговоры о самоубийстве он вёл постоянно. Говоря языком психоанализа, это было апалюно-сексуальное навязчивое состояние. Собираясь взять ствол оружия в рот и выстрелить, он непременно должен был обмотать голову полотенцем, чтобы не устраивать беспорядок вокруг, если…»

Леонард же, который был на два года старше Пола, относился к оружию иначе, возможно, потому, что воспринимал саму мысль о самоубийстве гораздо серьёзнее. Вот его мнение по этому поводу: «Я опасался оружия, и причина здесь проста — я боялся убить себя. Я не хотел, чтобы всё произошло слишком легко и просто. Бывало, часа в три утра я сидел на кровати с заряженным пистолетом в руках и представлял, как вышибу себе мозги. Знаете, это совсем не то, когда говорят: «Ну и паршивый выдался денёк, а не покончить ли с собой?». Совсем нет. Желание, даже потребность совершить это была столь же реальна и очевидна, как чёртов стол, что стоял в комнате — я хочу покончить с собой и именно поэтому никогда не захочу этого сделать. Вот я в трёх секундах от выстрела и тут же — в трёх миллионах лет. Я ощущал, как внутри меня борются две силы. Накал борьбы приводил к тому, что меня бросало в пот, у меня поднималась температура. Иногда, чтобы успокоиться, я тупо смотрел в стену. Помогало не всегда — жар усиливался и именно в такие минуты я смотрел на оружие. Нечто буквально физически подталкивало меня к мысли, что моя беда в том, что я никак не могу уснуть, а, если возьму ствол оружия в рот, ну, как соску-пустышку, то сразу усну. Недели на две-три это помогало. А потом неожиданно переставало действовать, хотя я продолжал сосать ствол незаряженного револьвера. И тут я понимал, что если заряжу эту чёртову машинку по-настоящему, то сегодня ночью засну наверняка».

Пол тоже ложился спать с заряженным пистолетом или, как он сам говорит, «с возможно заряженным, почему и обратился к врачу».

Сложно сказать, что стало причиной навязчивой тяги братьев к смерти. Тем более странно обнаружить подобную дикость в Южной Калифорнии, где солнце светит так ярко, что даже тень не различишь. Если Милиус относился к оружию, как к обычной забаве, то Шрэдеры воспринимали его гораздо серьёзнее. Причём, корни подобного отношения таились в мрачной пучине детских воспоминаний. Семья отца хотя и не принадлежала к голландским кальвинистам, как семья матери, отличалась довольно странными особенностями. Когда Полу исполнилось шесть лет, брат его отца покончил жизнь самоубийством — его жена в тот момент была беременна восьмым ребёнком. Спустя пять лет, в годовщину смерти отца, то же самое сделал их старший сын. Ещё через пять лет, и опять в годовщину самоубийства отца, покончил с собой второй по возрасту сын. И, наконец, ещё через двадцать лет в Гранд-Рапидсе [116], в офисе нефтяной компании отца, появился третий сын — он искал работу, потому что боялся, что сам добровольно уйдёт из жизни в тот же день, что и его братья. «Вот так мы и росли, — вспоминает Леонард. — Специалист как-то объяснил мне, что голландский кальвинизм вызывает устойчивую форму лёгкой депрессии, которая неуклонно подталкивает человека к самоубийству. Нам приходилось скрывать от окружающих тот факт, что родственники отца только и делали, что собственноручно вышибали себе мозги».

Как и Скорсезе, Шрэдер рос и воспитывался в окружении замкнутой группы верующих, не принявших идей американского секуляризма. Только вместо священников и гангстеров «Маленькой Италии» Нью-Йорка, рядом были люди, исповедовавшие идеи огня и калёного меча полной фанатизма Христианской реформаторской церкви [117], отделившейся секты голландских кальвинистов Гранд-Рапидса 50-х годов, родного города Джеральда Форда. Кино, телевидение и рок-н-ролл родители Шрэдера воспринимали не иначе, как дьявольский промысел.

Шрэдеры приехали в Штаты из голландского Фрисланда. Во время Гражданской войны они много поездили по западу страны, пока не нашли местечко, напоминавшее им оставленную родину — малоприглядное побережье озера Мичиган, где занялись выращиванием сельдерея.

Кино 70-х в семьях Скорсезе, Копполы, Де Пальмы, Рэфелсона отражалось в отношениях с младшими братьями. И, как и у них, у Пола были непростые отношения со старшими — без сомнения тёплые, братские, но со скрытым подтекстом жёсткого соперничества. Правда, в отличие от коллег, Шрэдеры, пытаясь утвердиться в Голливуде, работали вместе, а потому и результат стал более драматичным.

Пол рос хилым ребёнком и родители с детства внушали Леонарду мысль о необходимости заботиться о младшем брате, чтобы тот смог выжить в юдоли слёз и печали, чем, по их мнению, и являлось земное существование, а тем более — в Гранд-Рапидсе. «На долю Леонарду выпало принять на себя всю тяжесть характера отца, — вспоминает Пол. — Конечно, бесследно это не прошло. Но он помог мне обрести внутренние силы, чтобы противостоять диктату отца. И могу поклясться, что когда настало время и мне вступить с ним в схватку, я был готов и не проиграл».

Старший Шрэдер был суров даже по меркам истовых кальвинистов. Для верности он приводил всю семью в церковь за час до начала службы, чтобы занять привычные места в определённом ряду. Мальчиков при этом одевали в лучшее воскресное платье, а белые рубашки крахмалили так, что в них было не продохнуть. «Как бы ты ни сидел во время службы, по мнению отца ты вёл себя неподобающе шумно и получал тычок локтем под рёбра, — рассказывает Леонард. — Третий тычок предвещал порку. Бывало, что меня пороли и шесть, и семь дней в неделю.

В его понимании, чтобы в течение 24 часов вести себя как нормальный человек, а именно, — дышать, есть, пойти поиграть в другую комнату, — я раз 20 должен был нарушить установленные правила. Причём, нарушение трёх из них заслуживало наказания. Приходилось снимать воскресную рубашку. Отец клал меня на кухонный стол, снимал со стены удлинитель электробритвы и стегал по спине тем концом, что с вилкой, чтобы оставались маленькие кровяные точечки, будто я ходил к врачу провериться на предмет аллергии».

Мать недалеко ушла от отца. Желая наглядно продемонстрировать маленькому Полу, что такое ад, она колола его иголками. Стоило ему закричать, как она говорила: «Запомни, что ты чувствовал, когда я уколола тебе палец. В аду так будет постоянно».

И всё же мать была лучше. «Меня спасло то, что она оставалась человеком, — продолжает Леонард. — А вот отца человеком никак не назовёшь, это была машина. Он всегда заранее говорил, насколько тяжек мой грех, — если я заслужил 20 ударов, то и получал их сполна. Мать лупила меня метлой и нередко ломала ее о мою спину. Но стоило её рассмешить, как она уже не могла продолжать экзекуцию. На такой случай у меня всегда в загашнике имелось несколько шуток. Правда, не тех, что казались смешными мне самому — по мне, ничего глупее и быть не могло, — а тех, что были по душе матери и её подругам по церкви. Главное, чтобы она ещё не слышала эту историю. Я покорно ждал первого удара — его избежать было невозможно, и начинал рассказ, изо всех сил стараясь не забыть кульминационную фразу. Мать начинала смеяться, каждый раз замечая совсем по Фрейду: «Только отцу не говори, это наш с тобой секрет».

Само собой, что братьям запрещалось ходить в кино и смотреть телевизор. Так что впервые Пол увидел кино в возрасте 17 лет. Однажды мать застала его за прослушиванием по радио песни в исполнении Пэта Буна, после чего разбила приемник вдребезги. Братья жили как в заключении. «Я решил во что бы то ни стало посмотреть свой первый фильм, пусть и согрешу, — вспоминает Леонард. — Беда была в том, что я понятия не имел, как выбрать эту первую картину. Я газете я увидел рекламу — «Анатомия убийства» — расследование дела об изнасиловании и убийстве в Мичигане». Стоя перед входом в кинотеатр, я долго собирался с силами. С детства меня приучили к мысли, что Господь — постоянный спутник человека, и я полушутя произнёс: