Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - Евгений Доллман

Я остался в одной из приемных, а Пфайфер проводил Вольфа к папе. Но мне не пришлось скучать все те три четверти часа, что отсутствовал генерал. Приемные всегда много говорят о своих хозяевах, и я с удовольствием вспоминал те времена, когда ждал в них приема у Боккини, Сениза и Буффарини.

Вскоре в комнату поспешно вошел монсеньор Пфайфер, полный впечатлений о том, как великодушно его святейшество встретил генерала Вольфа. Он даже встал из-за стола, чтобы поздороваться с ним. После рассказа об этом он спросил, где сейчас донна Вирджиния, и я сказал ему, что она находится в соборе, где молится о том, чтобы аудиенция прошла успешно.

Миновал почти час, прежде чем наш генерал в штатском вернулся в приемную. Он улыбался и в течение всего нашего недолгого путешествия в женский монастырь Ордена спасения рассказывал нам, какое глубокое и незабываемое впечатление произвел на него папа. Вольфу очень понравилось, что его святейшество с удовольствием вспоминал те дни, когда он был папским нунцием в Мюнхене и Берлине, а также то глубокое сочувствие, которое он выразил немецкому народу за испытания и страдания, выпавшие на его долю. Вольф сообщил нам, что папа негативно относится к требованию безоговорочной капитуляции, выдвинутому Рузвельтом. Он считал, что это требование, в лучшем случае, приведет к тому, что война затянется на длительное время. И наконец, с явным удовлетворением Вольф сообщил нам, что папа выразил желание как можно скорее встретиться с ним еще раз, сопроводив свои слова красноречивым жестом, который мы могли трактовать как нам заблагорассудится.

Вольф завершил свой рассказ смешным эпизодом, случившимся, когда он уже собирался уходить. По привычке, въевшейся в его кровь за долгие годы, он поднял руку в фашистском салюте, на который папа отозвался мягкой, снисходительной улыбкой. Пфайфер тоже улыбнулся и успокоил Вольфа словами о том, что папа, должно быть, понял, что этот жест «получился у него машинально».

В качестве небольшого эпилога к этому обмену любезностями настоятель Ордена спасения сказал Вольфу, что его святейшество обращается к нему с личной просьбой, выполнение которой будет воспринято как проявление доброй воли. Просьба касалась сына профессора Вазалли, с которым папа когда-то учился. Вазалли-младший сильно огорчил своих родителей и Ватикан, став членом левого крыла римского движения Сопротивления и попав в руки Каплера. Он был передан властям Ватикана живым и здоровым, а те в свою очередь отплатили Вольфу за услугу, велев сыну профессора вести себя тихо в течение всего нашего присутствия в Риме.

Это богатое событиями утро завершилось обедом с господином фон Вайцзеккером, послом при Святом престоле, который был очень огорчен тем, что его не предупредили об аудиенции заранее. Он даже грустно заметил, что это может стоить ему поста, но генерал Вольф бросился на амбразуру и заявил, что сам лично расскажет обо всем Риббентропу. За этим последовала короткая перебранка в Шлосс-Фушле, но потом все успокоились – не только Риббентроп, но и, что весьма странно, Гиммлер, который решил, что аудиенция Вольфа была чем-то вроде комплимента ему самому и его ведомству.

Аудиенция, естественно, не дала никаких конкретных результатов, поскольку почти сразу же после нее, 4 июня, Рим был сдан союзникам. Однако на Вольфа она оказала огромное психологическое воздействие и, несомненно, повлияла на его поведение весной 1945 года, когда немецкие войска в Италии вступили в переговоры о заключении перемирия. Что касается меня, то она дала мне возможность получить рекомендательные письма для миланской курии и, в частности, для человека, который играл роль политического посредника у кардинала Ильдефонсо Шустера. Эти письма позволили мне установить контакт не только с миланской курией, но и с другими церковными властями Северной Италии. Мои отношения с ними были подробно описаны Шустером в его краткой, но весьма содержательной книге «Последние дни режима».

Впрочем, все это будет потом. А сейчас меня больше всего беспокоила мрачная музыка морских орудий в Анцио, которая с каждым днем звучала все громче и более угрожающе. Я убеждал донну Вирджинию, чтобы, уезжая на север, она взяла с собой синьорину Биби, но, поскольку князь синьорины, как истинный римлянин, решил остаться в городе, она тоже решила остаться с ним. Я распрощался с ней 4 июня, как раз перед тем, как римляне с радостью, искренней или притворной, бросились к ногам своих освободителей.

Женский инстинкт, как правило, дает лучшие советы, чем мужской. Быть может, мне надо было остаться и приветствовать героев-завоевателей, когда они с триумфом проходили по улицам Рима. Все «альфредиани» советовали мне остаться, и они были не одиноки в этом. Я же знал, что, оставшись, все равно не сумею завоевать руку какой-нибудь римской княжны, да еще с дворцом в придачу. Такие подвиги по плечу лишь женщинам вроде Биби, которые сочетают в себе мягкость голубки, бродящей по площади Святого Петра, с дальновидностью змеи, обитающей в Римской Кампанье.

Перед тем как уехать, я отправился во Фраскати, чтобы попрощаться с фельдмаршалом, который тоже готовился к отъезду. Он выглядел бледным и измученным. Я поздравил его от имени всех достойных людей в мире с тем, что он спас Рим от разрушения. Мы пожали друг другу руки, и он велел мне явиться к нему в его новую ставку в окрестностях Флоренции.

В сопровождении моего римского шофера и моей немецкой овчарки, единственных спутников, сохранивших мне верность, я в последний раз поднялся на легендарный холм, который когда-то был святилищем богов. Сначала он был посвящен богам подземного мира, а потом Аполлону и прославлен в стихах Горация и Вергилия. У его подножия в возрасте двадцати двух лет погиб император Отто II, сын греческого императора Феофана. Его тоже изгнали из Рима, и он тоже уехал на север. Над этим стоило поразмыслить, но настроение мое стало еще более задумчивым, когда я добрался до маленького монастыря Святого Сильвестро, стоявшего на самой вершине холма. Сюда удалился от мира король Карломан, сын Карла Мартела, чтобы провести здесь последние годы своей жизни.

Взглянув в последний раз на раскинувшуюся передо мной Римскую Кампанью и на тусклое сияние купола собора Святого Петра вдалеке, я стал спускаться вниз.

Глава 11

Cur non?[26]

С каждым километром, отдалявшим меня от Рима, я все сильнее падал духом. Я ехал в сопровождении истерзанных остатков 14-й армии, которые подвергались непрерывным атакам бомбардировщиков. Игра, в которую я играл с 1927 года, подошла к концу, по крайней мере в тех вопросах, которые касались юмора, иронии и более глубоких понятий. Я, конечно, сделал все, что было в моих силах, чтобы вместе с Кессельрингом, Раном, Мёльхаузеном и Вайцзеккером спасти цель своей жизни и свои идеалы от разрушения, но достаточно ли было этого? И что теперь? Глядя на изможденные, покрытые потом лица людей, с которыми мы вместе пережидали бомбежку в придорожной канаве, я слушал их рассказы о последних боях ужасного сражения под Анцио и Неттуно и об их страстном желании – грустном и отчаянном желании – навсегда распрощаться с этой войной и вернуться домой. Если не для меня, то хотя бы для них каждый километр отступления означал приближение к своей цели. И вдруг во время этого мучительного пути я осознал, что мне необходимо сделать или, по крайней мере, попытаться сделать.