Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века - Никита Николаевич Моисеев

Мне казалось, что я представляю себе некоторые фрагменты такой программы целенаправленного развития общества, его постепенной либерализации, которая позволила бы избежать революции, взрыва национализма и распада Союза – главного, что меня страшило. Я, повторю, всегда был непримиримым оппортунистом, больше всего боялся стихии революции. Даже в молодости. Но можно ли сейчас убедить тех, в кремлевском зале, что перестройка реальна и может обойтись без крови и горя? Что именно к горю и крови ведет толпа ничего не понимающих и ни в чем не разбирающихся «народных избранников».

Опереточный путч

Августовский путч меня застал в Переславле-Залесском. Я туда поехал вместе с гостившим в Москве старым знакомцем, гражданином Франции Георгием Николаевичем Корсаковым. Он родился в Париже в 1921 году. Так что мы были почти ровесники.

Познакомился я с Георгием Николаевичем во второй половине шестидесятых годов в Бордо на конференции «Кибернетика и жизнь», организованной Международным институтом жизни. Познакомил нас его президент, профессор Морис Маруа, добрый и бескорыстный человек, что среди французов встречается нечасто. Корсаков, директор патентного департамента компьютерной фирмы «Хонивелл-Бюль», всегда был готов помочь, когда я бывал в Париже по своими компьютерным делам.

Но подружился я с ним в Москве, куда он однажды приехал по своим служебным обязанностям. Мы сидели у меня дома и ужинали, и тут он произнес фразу, которая совершенно изменила мое к нему отношение. А сказал он примерно следующее: «То, что внук адмирала Корсакова, чьим именем назван город на Сахалине, должен жить в этой самой Франции, а не у себя дома, – я вам прощаю. То, что наше курское (или орловское – точно не помню) имение, которое славилось как образцовое и сверхдоходное хозяйство, превратилось черт знает во что, не способное прокормить даже тех, кто там работает, – я вам тоже прощаю. Но то, что со мной начинают вежливо разговаривать в «Национале» (или «Метрополе» – я не помню, в какой гостинице он тогда жил) только после того, как я покажу им французский паспорт, – этого я вам никогда не прощу». Я этого тоже никогда не мог простить советской власти. Исчезновение чувства собственного достоинства русского человека, и не только русского, а гражданина России, – одно из самых мерзких преступлений большевизма и источник неисчислимых бед. Вот почему мы с Корсаковым и стали друзьями: по самому главному вопросу – об отношении к России, о самосознании русского человека и необходимости вернуть ему чувство самоуважения, мы были единомышленниками.

Итак, путч. Он нас застал в Переславле, вернее, в его окрестностях, в маленьком финском домике, который использовался в качестве гостевого в Институте программных систем Академии наук и в котором мы с женой и Корсаков отдыхали тогда.

Увидев рано утром по телевизору вместо привычных последних известий фрагменты «Лебединого озера», мы поняли, что в Москве что-то стряслось. Но никто еще ничего не знал, и начальство института тоже. Потом, когда через пару часов увидели на экране телевизора господина Янаева с трясущимися руками, как у алкаша перед похмельем, то поняли оба одно и то же: произошел путч импотентов, нравственных, физических, интеллектуальных, путч пьяниц и мерзавцев. И пошли гулять втроем – Корсаков, моя жена и я, понимая, что добром такие ситуации не кончаются. В том, что путч провалится, мы были уверены. Но последствия могут быть самыми непредсказуемыми и совершенно трагичными для нашего государства. И это мы все трое понимали отлично. И то, что трагедии не избежать, тоже. Но того, что случилось в Беловежской пуще, никто из нас не ожидал.

Мне казалось, что произошло такое, что и в кошмарном сне не может привидеться. Тысячи лет создавалось государство, и за один вечер оно было разрушено. Это была не просто безответственность, это был удар в спину России, да и, наверное, всей планетарной цивилизации. Кроме того, я не видел логики: ведь только что на референдуме народ проголосовал за сохранение Советского Союза и начался новоогаревский процесс, который большинство рассматривало как некий свет в конце туннеля, как принято это теперь называть. И вдруг такое! Да еще нелепейший суверенитет России. Происшедшее мне казалось столь же нелогичным, как, скажем, объявление суверенитета Англии от Великобритании. Когда-нибудь нужные документы окажутся обнародованными, и мы узнаем скрытые пружины происшедшего.

Но может быть, и тайны здесь нет никакой? Может быть, здесь и нет ничего, кроме игры человеческих страстей и амбиций? На эту мысль меня навел следующий эпизод.

В марте девяносто второго года было узкое совещание у Г. Э. Бурбулиса. Я уж не помню, по какому поводу, но зашел разговор о смысле Беловежской трагедии. Геннадий Эдуардович начал было объяснять, что разрушение Советского Союза – это хорошо. Но вдруг остановился, воздел руки к небу и сказал: «Да неужели вы не понимаете, что теперь над нами уже никого нет!» Может быть, в этом и состояла истинная причина – ведь Бурбулис был тогда вторым лицом в государстве.

Я все больше втягивался в общественную жизнь – в такое время невозможно уйти в сторону. Вот я и писал публицистические статьи, не очень веря в их полезность, а реализацию моих научных планов все откладывал и откладывал до лучших времен… если они настанут. Да и кому сейчас есть дело до стабильности биосферы!

Еще одна попытка

Осенью 1991 года, кажется, в ноябре, проходило общее собрание Академии наук СССР – последнее собрание Союзной академии. Должен был быть решен вопрос о ее дальнейшей судьбе и о ее принадлежности России. Начались длинные и, как всегда, достаточно нудные дебаты. Я выступил с небольшой речью. Ее лейтмотив состоял в том, что главным сегодня является не вопрос о принадлежности академии. Здесь-то и решать нечего: само собой разумеется, что она должна теперь называться Российской, как и в былые времена. Главное сегодня в другом – суметь поставить на службу России интеллектуальный потенциал академии так же, как это было сделано во время войны, когда возникали различные академические комитеты, сыгравшие немаловажную роль в повышении обороноспособности страны и мобилизации ее ресурсов на общую цель.

Сегодня Россия не представляет собой экономического организма. Это кусок территории, вырванный из тела страны. Но обратного хода нет. Несмотря на весь трагизм такого утверждения, его надо принять как аксиому. Отказ от нее будет означать кровь и еще большую глубину трагедии. Надо пережить и Севастополь – эту кровоточащую рану, и то унижение русского народа, в которое нас повергли ныне