Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Когда мы ехали в окопы, погода была чудная; я ехал на Гале (в первый раз чуть ли не после года), со мною был один офицер, и мы тихонько болтали. Он мне многое рассказывал из пережитого; упомянул, напр[имер], как он сутки пролежал под проволокой и как ему пришлось [зачеркнуто: убить] двоих из своих солдат, чтобы приостановить начавшийся развал и мысль о сдаче. Или еще: в его роту попал бывший половой трактира или буфетчик, разбитной малый, пьяница, непризнающий дисциплины и весь развинченный, разочарованный. Ротный командир (мой спутник) много говорил с ним, вразумлял, наставлял, сначала приучил к внешнему порядку, а потом и к дисциплине. В результате малый стал хорошим солдатом, исполнительным и храбрым. Случилось, что ему отняли ногу (такое было ранение), и вот, прощаясь с рот[ным] командиром, он и говорит ему: «Спасибо вам большое, Ваше В[ысокоблагород]ие, за умные ваши речи, я теперь много понял, и жить мне будет веселее». Подумать: человек пошел калекой, а говорит, что жизнь повернулась к нему веселой стороной; значит, человек нравственно родился вновь.

Командир полка говорил мне также много интересного, но многое забыл. Помню лишь его описание, как погиб один его прапорщик: он пробился с ротой до третьей проволоки и перед нею должен был залечь… шагах в 100–150 от противника; положение было такое, что нельзя поднять пальца. Но вот приходит приказание – осмотреть подступы к противнику. Приказ, который, по мысли покойника, должен быть исполнен во что бы то ни стало; он приподнимается из своего ровика (осенив себя крестом), приставляет к глазам бинокль и думает смотреть, но мгновение и две пули – одна в лоб, другая в грудь – кладут его наповал. […]

Послезавтра жду Андрея Александровича с ворохом новостей и начну его испытывать вовсю. От тебя, голубка, писем нет дня три; 23-го пришла открытка от 18.III и еще письмо от 27.I (вместе с письмом Лели), а 24-го, позавчера, пришли две твоих открытки – одна от 16.III и другая от 17.III… Думаю, что в таком распределении писем виновна в[оенная] цензура; против ее просмотра никто не может иметь что-либо – дело государственное, но задерживать надолго она не должна и права не имеет, а штемпелевать письма малышей уже из рук вон, как нехорошо. […]

Я собираюсь сделать преступление – решил сшить себе френч. Нашелся портной, который делает это артистически, и все удовольствие будет мне стоить 25 руб. (иначе дешевле, как за 60–70 руб., теперь сделать нельзя). Единственная моя рубашка стала какая-то выцветшая, что и немудрено, так как я ее таскаю с конца ноября 1914 года и почти не снимая… т. е. 1 год и 4 месяца. Вчера, когда у нас собралась куча гостей, все наши принарядились франтами, а я остался как оборванный чумичка… в обыкновенные дни я забываю об этом, а как соберутся люди, да принарядятся, я вижу, что что-то не то… Можно быть большим философом, но в одном и том же костюме ходить – и во все сезоны и при всяком случае: в окопы, дома, в церковь, на гулянье, в баню, в будни, в праздник – это негоже.

Давай пока, глазки и губки, я тебя расцелую, мою милую женку… и сяду за работу.

Офицер, с которым хотел послать тебе письмо, не поедет, и я решаюсь поэтому кончать свои строки. Сейчас ходил и гонял на корде Ужка: ленится, выкидывает фокусы, но когда вытянется и идет хорошей рысью, то выходит хорошо. 2 апреля будем справлять его годовщину: обрежем хвост, гриву, напоим пьяным и не заставим работать. Галя в этом году жеребенка не принесет, что нас приводит в большое уныние (меня, Осипа и Передирия), да и саму Галю, кажется, т. к. она предрассудком француженок совершенно не заражена. Мой сожитель недавно возвратился из окопов и жалуется на свою спину; даю ему свое молочное лекарство, и вечером его будут растирать; он благодарит тебя за память… Жду послезавтра и все боюсь, что Анд[рей] Александрович где-либо застрянет или замешкается, так мне хочется скорее наполучить новостей от моей женки.

Мальчишек писать понукай, племянниц тоже, а сама давай глазки и нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Дорогая женушка!

Сегодня прибыл Андр[ей] Александрович, и мы еще находимся под впечатлением его рассказов и твоих посылок. Пишу тебе открытку, чтобы не пропустить дня. Завтра напишу большое письмо. Сегодня же получил твое письмо от 21.III, где ты касаешься старой темы и, по-видимому, довольна нашими переговорами… Это самое важное. Теперь я сильно экипирован, нет только почтовой линован[ной] бумаги, но и ту я нашел. Дня через два вышлю к тебе человека за теми предметами, которые ты приготовила для солдат. Галя пришла с Ужком и Передирием, Ужка каждый день гоняем. Сожитель очень тебе благодарен за память и подарки. От сыновей ни строчки: понукай. Давай глазки и троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Радость моя, женушка!

Только что пришел, наблюдал проездку лошадей, во время которой я нет-нет да подзову Ужка, потреплю его, а иногда и дам хлебца… сахару не даем: глаза гноятся. Он производит дивное впечатление: дылда, бегает на свободе, дурачится, а позовешь – сейчас же приостанавливается и, перейдя на шаг, идет к тебе, получает, если дают, а то и так постоит. Его теперь отучили кусаться, и самое большее, что он делает, это потрогает меня верхней губой, преуморительно собрав ее в комочек. Галя почти не хромает, хотя два утолщения так и остаются; будем лечить ее еще. Страшно досадно, так как вообще-то она в хорошей форме.

Посылаю тебе свою карточку, снятую у юрты продовольственного пункта… как я тебе говорил, я теперь объект для снятия 6–7 аппаратами, разных размеров и принадлежащих фотографам разной силы и опыта.

Сейчас выскакивал смотреть, как наши батареи стреляли по австрийскому аэроплану и, кажется, что-то ему причинили, так как он стал на наших глазах планировать, спускаясь на свою территорию.

Я тебе писал про обстрел соседней (она рядом) деревни 25 марта; вчера мне один из батюшек передавал свои впечатления. Но раньше о другом батюшке. Его назначили заведовать офицерской столовой, и батюшка (из северных губерний, говорит крепко на «о»)[23] занялся своим делом с полным усердием. Встречает его на улице знакомый и видит, что он чем-то очень убит. «Откуда, батюшка?» – «Да только что, сударь мой, похоронил офицера; храбрый и достойный был человек, очень жалко… так уж одно горе к другому». – «А что же еще-то случилось, батюшка?» Батюшка оживляется. «Да как же… вы знаете, меня г[оспо]да офицеры выбрали хозяином собрания, доверие лестное, и я стораюсь, и нужно же случиться горю! Поверите, всю ночь не спал…» – «Не тяните, батюшка, в чем дело?» «Да видите ли, купил я для г. офицеров 50 солфеток, по 70 коп. за штуку, и хорошо у нас стало! И знаете: одну-то солфетку один какой-то паршивец украл на онучи… Коли бы я был офицер, я бы ему нахлестал по морде, а я не могу: сану моему не приличествует…» И так у нас горя паруются: с одной стороны, погиб хороший офицер, с другой – украдена салфетка и применена не по своему назначению.